Люди - Георгий Левченко

до подвальных пауков, которые уже тянули свои щупальца к девочке, но и ещё ниже, до садистско-анальных зверочурок, захотевших купить Леру то ли в половое рабство, то ли на донорство органов, чему дядя и поспособствовал за какие-нибудь гроши. На следствии он, как матёрое зечьё, от всего отпирался, но даже без своего опыта гнилой ошмёток биомассы правды бы никогда не сказал из элементарного страха быть утилизированным ошмётками биомассы ещё более гнилыми. Сажать Сергея Сергеевича оказалось не за что, и полицейский следователь, человек честный, но бессильный, в конце очередного допроса бросил ему: «Её смерть на твоей совести!» – чем вызвал у существа лишь улыбку. Вскоре ему и вовсе пришлось отпустить животное на все четыре стороны. Однако справедливость в мире всё-таки существует. Через полтора года Сергей Сергеевич получил ранение в пьяной драке в область почек. Одна отказала полностью и её удалили, вторая после затяжных запоев функционировала плохо и ему нужны были постоянные сеансы диализа. Он превратился в глубокого инвалида, жена, бывшая проститутка, его бросила, ухаживать сам за собой он был не в состоянии даже здоровым, и в один прекрасный (без иронии) день его нашли подохшим. Туша, отравленная мочевиной, смердела так, что после вскрытия её срочно кремировали – единственный справедливый конец для зечья.

На этом моё желание продолжать данную историю оканчивается. Все её участники были чужими мне людьми, чья судьба интересовала меня лишь постольку, поскольку касалась моей персоны, а мрачный её антураж только отвращал и выхолащивал.

XXIV

Но ведь жизнь продолжается, не так ли? Первое время все делали вид, будто ничего особенного не произошло, а вскоре и действительно забыли. Типично для стада олигофренов, не способных держаться каких-либо принципов.

Забавный факт, когда я узнал о собственной болезни, мне начало казаться, что это Валентина Сергеевна в своё время меня заразила, я высказал данное предположение врачу, на что он рассмеялся и уверил, такого быть не может. Однако атмосфера в управлении как была гнилой, так гнилой и осталась. Заместитель стал начальником и делал ровно то, чем ранее пробавлялась его предшественница, то есть отдавал глупые и бесполезные распоряжения, лишь бы самому ни за что не нести личной ответственности. В свою очередь его заместителем стал мой сосед по кабинету, хотя все прочили на это место того издёрганного парня, вечно заваленного работой, у которого, видимо, не оказалось нужной протекции или достаточно средств, чтобы отблагодарить тех, от кого зависело назначение. А у моего бывшего соседа отец работал в руководстве ГИБДД округа, из чего можно сделать множество выводов. И они постоянно делались тут и там, откровенно и намёками, и никому, в том числе и мне, даже в голову не могло придти, что парень пробился собственными талантами. Моим новым соседом по кабинету стал некий молодой человек, тоже чей-то сын или внук или племянник, ведший себя ровно так же, как вёл себя я после поступления в должность, из-за чего я получил полное право смотреть на него сверху вниз как на тупого сопляка и всячески демонстрировал своё превосходство в делах и в жизни. Сначала он презрительно улыбался в ответ, потом начал приниженно иронизировать над собственной наивностью, а потом, по прошествии полугода, куда-то исчез. Говорили, что не выдержал даже той ничтожной нагрузки, которую на него возложили. Если бы у меня хватило смелости, я на его месте поступил бы так же. Невозможно уязвить кого-то в том, к чему он совершенно не причастен, в чём никак не разбирается. В итоге, до моего переезда в областной центр я сидел в кабинете один и выполнял пусть и не двойную, но как минимум полуторную работу, что теперь оказалось мне под силу.

Жить я продолжал с родителями, но вскоре моё отношение к дому начало меняться. После какого-то неопределённого момента я перестал стремиться попасть в свою комнату за компьютер или в зал под телевизор и всячески оттягивал возвращение, задерживаясь на работе по любому поводу даже в осенние и зимние дни, когда в офисе было особенно тоскливо и нудно. Прекрасно помню беспросветные вечера: за окном стояла полнейшая тьма, в каждом небольшом городке России жизнь вечером будто замирает, в кабинете изо всех сил бился искусственный свет, и я сидел за столом в гордом одиночестве, в сотый раз поправляя столбцы электронной таблицы или перечитывая плоский текст официального письма и правя его, дабы предать ненужную выразительность, настолько же серую, как и первоначальный вариант. Да мало ли что ещё можно было придумать, чтобы задержаться. Из-за таких бесплодный посиделок меня стали считать ценным сотрудником, болеющим за общее дело, а сам я принялся внимательнее всматриваться в начальство, желая угадать, происходила ли их усидчивость в своё время из трусости и опустошённости, испытываемых мной сейчас, или же она являлась чем-то другим, мне чуждым. В конце концов я отказал им в присутствии настолько же богатой фантазии, что и у меня, увидев в них только добросовестных дураков и блатных мерзавцев.

Выпивая к вечеру с растворимым кофе всю воду из полуторалитрового чайника, я из угрюмого офиса шёл домой. Темнота улицы ко времени моего возвращения редко где нарушалась светом из окон, но свой десятиминутный путь я знал наизусть и мог пройти его с закрытыми глазами. Не помню, сколько раз я его проделывал, но много, очень много, и каждый был похож на предыдущий, только дождь сменял снег, лужи – сугробы или дорожную пыль, тучи – звёздное небо и Луну. На последние я не часто обращал внимания, лишь тогда, когда от спорадического лая собак становилось особенно тоскливо, и в глаза обычно бросалось светящееся на небе пятно, а на душе становилось ещё безысходней. Основательно забывать Валентину Сергеевну я начал уже через месяц после того, как узнал о её смерти, а вскоре образ покойницы и вовсе померк в памяти, растворившись в житейской суете. Как-то раз я внезапно наткнулся на подпись бывшей начальницы в старом документе и вдруг понял, что не в состоянии вспомнить черты лица поставившего её человека, будто никогда его не знал, получив данную резолюцию от неизвестного безликого руководства. Память о её дочери продержалась чуть дольше, в основном в трогательно-романтичном образе девочки, склонившейся над гробом матери. Источником неожиданной стойкости воспоминаний, скорее всего, стало осознание той страшной участи, которая её настигла, а не личная симпатия. Но ведь я работал не в правоохранительных органах, поиски ребёнка не являлись моей обязанностью, а, как известно, спокойная совесть – прямой путь к забвению. Переживания постепенно сгладились, жажда возмездия иссякла, и лишь иногда, проходя