Город лестниц - Роберт Беннетт

– Так все-таки, вы – олвостани? – не отстает она.

– Как же можно быть олвостани, – разводит руками человек в оранжевом, – в отсутствие Олвос?

И тут до нее доходит.

– Ох, – выдыхает Шара. – Вспомнила. Вы… Живущие в Рассеянии?..

Человек в оранжевом недовольно морщится: мол, называйте нас как заблагорассудится.

Когда Божество Олвос покинула Континент, ее адепты не ушли. Часть из них осталась. Первыми их увидели жители Жугостана и Вуртьястана – во всяком случае, именно там впервые летописи фиксируют появление людей в желтых или оранжевых хламидах, безо всяких украшений, обуви, перчаток и даже волос, словно бы эти люди с радостью оставляли себя на милость стихий. Они переходили из города в город, из деревни в деревню, с единственной целью – помогать людям, отчаянно нуждавшимся в помощи. Но они не называли себя олвостани, священниками, монахами – словом, не причисляли себя ни к какому сословию. Некоторые называли их «Покинутыми», кто-то «Живущими в Рассеянии», а сами они не называли себя никак и отказывались от любого имени. «Вот, мы есть, – отвечали они на все вопросы. – Что еще тут скажешь?»

– Боюсь, вы ошибаетесь, – говорит ей человек в оранжевой хламиде. – Мы не называем себя так.

– Конечно, не называете, – соглашается Шара. – Вы же отвергаете всякое имя, разве нет?

– Нам нечего отвергать. Имена – личное дело других людей. Они помогают людям различать, чем они являются, а чем нет.

– Так что вы делаете здесь, в Мирграде? Зачем вы сюда пришли?

Он указывает на толкущихся у огня несчастных. Среди них есть целые семьи с малыми детьми: вот отец стаскивает башмачки с синих от холода ножек девочки – чтобы малышка погрела их у очага.

– Вот это, – говорит человек в оранжевом, и теперь на лице у него нет и следа радости, – вполне уважительная причина.

– Значит, вы живете ради того, чтобы давать людям надежду. Прямо как сказано в старых книгах. Быть светом во тьме.

– В старых книгах много чего сказано. А вы цитируете эти слова, как будто это что-то особенное, только там написанное. Словно бы для человека не естественно увидеть ближнего в беде и протянуть руку помощи. Словно бы… – тихо продолжает он, – …для того, чтобы сделать что-то необычное – или то, что вы лично считаете необычным, – человек должен получить приказ. От Божества.

– Но разве в вашем случае это не так?

– А в вашем? Вы еще не сделали пожертвование, но если бы вы дали нам денег – это случилось бы из-за того, что вам приказали?

И он подхватывает ломоть черного хлеба.

– Нет.

– Вы же сайпурка. Разве вы нуждаетесь в Божестве, чтобы жить как живете?

– Это другое. Мы с вами из разных стран.

– Мне никогда не приходилось видеть страну, – говорит человек в оранжевом. – Я всегда видел просто землю под ногами.

– Вы это делаете, – упирается Шара, – потому что так велела Олвос.

– Я никогда не видел Олвос, – отвечает он. Нанизывает хлеб на толстую проволоку и держит его над угольями. – А вы?

– Если бы не Олвос, вас бы здесь не было, – продолжает гнуть свое Шара. – Олвос основала ваш орден. Без нее этого приюта не было бы.

– Если бы эта Олвос – кстати, насколько я помню, закон запрещает мне признавать ее существование…

Шара нетерпеливо машет рукой: ну что за глупости, мол…

– Так вот, если Олвос и приходила к нам, то ее величайшим деянием было дать нам вот какое знание: мы не нуждаемся в ее присутствии, чтобы творить добро. Добро можно творить везде, всегда, и помогать может каждый и каждому. Наши жизни подчиняются куче надуманных, лишних правил… – Он отламывает кусочек хлеба. Корочка ломается, от нее поднимается легкий пар. – А ведь все на самом деле просто.

Он протягивает кусок исходящего горячим паром хлеба:

– Не хотите? Мне кажется, вы замерзли.

Она не успевает ответить – по улице бежит Питри, громко окликая ее. Шара бросает человеку в оранжевом одеянии монету в десять дрекелей – тот подхватывает ее в воздухе с удивительной ловкостью – и выбегает.

Этот человек до сих пор следует заветам своего бога. Отсюда вопрос: а кто еще в Мирграде делает то же самое? Причем не с самыми миролюбивыми намерениями?

В коридоре посольства сидит пожилая женщина. Глаза у нее красные, как свекла, – плакала. В свете ламп видно, как под носом блестят сопли. Костяшки пальцев у нее тоже красные – от многолетнего соприкосновения с водой и мылом.

– Это она? – тихо спрашивает Шара.

– Она, – говорит Сигруд. – Точно она.

Шара внимательно рассматривает женщину. Да, это она с другим доморощенным тайным агентом следила за ними по дороге от университета. Надо же, это было всего пару дней назад… Итак, Ирина Торская, уборщица, а по совместительству, видимо, реставрационистка. Это она убиралась в кабинете Панъюя. Неужели эта старуха замешана в убийстве?

Шара хмурится и вздыхает. Нет, она не может себе позволить запороть второй допрос.

– Поставьте, пожалуйста, стол и два стула в углу приемной. У окна, – приказывает она Питри. – Заварите кофе. Только хорошего, пожалуйста. Если у нас найдется, то «витлов».

– У нас есть, но… он же дорогой, – бормочет Питри.

– А мне плевать. Делайте как я говорю. И да, сервируйте его в нашем лучшем фарфоре. И побыстрее.

Питри резво уносится выполнять поручение.

– Она думает, ты ее собираешься убить, – тихо сообщает Сигруд.

– С чего бы это ей такое думать? – удивляется Шара.

Сигруд пожимает плечами.

– Она не сопротивлялась?

– Она пошла за мной с таким видом, – говорит Сигруд, – словно ждала этого весь день.

Шара продолжает наблюдать за женщиной: та пытается отереть слезы, но руки дрожат так сильно, что она утирается чуть ли не локтем. Насколько проще было бы допрашивать обычного головореза…

Приготовления в приемной завершены, и Питри отводит пожилую всхлипывающую женщину туда, где Шара ждет ее за небольшим скромным столом, на котором сервированы две чашки, блюдца, печенье, сахар, сливки и исходящий паром кофейник. Несмотря на приличные размеры помещения, в уголке разом стало уютно – ни дать ни взять чья-то маленькая гостиная.

– Садитесь, – командует Шара.

Торская хлюпает носом и садится.

– Не хотите ли выпить кофе? – спрашивает Шара.

– Кофе?

– Да.

И Шара наливает кофе себе.

– Почему вы предлагаете мне кофе?

– А почему бы и нет? Вы ведь у нас в гостях.

Ирина обдумывает ответ, потом кивает. Шара наливает ей кофе. Ирина принюхивается к завивающемуся над чашкой пару:

– «Витлов»?

– Очень хочу услышать ваше мнение, – говорит Шара. – Зачастую люди, которых мы принимаем, чувствуют себя обязанными нахваливать все, что пробуют. Им, конечно, не откажешь в вежливости, но хотелось бы честных отзывов. Что скажете?

Ирина прихлебывает кофе и чмокает:

– Замечательный вкус. Просто отличный. На удивление хороший кофе.

Шара улыбается:

– Вот и прекрасно.

А потом улыбка ее становится печальной:

– Скажите… а почему вы плакали?

– Что?

– Почему вы сейчас сидели и плакали?

– Почему?.. – Ирина задумывается, а потом отвечает: – А почему бы мне не плакать? Причин веселиться у меня нет. Мне остается только плакать.

– Вы в чем-то провинились? Ошиблись где-то?

Торская издает горький смешок:

– А вы разве не знаете?

Шара не отвечает. Она просто сидит и наблюдает за собеседницей.

– Оглядываясь на прошлое, я понимаю: я только и делала, что ошибалась, – вздыхает Ирина. – Всегда и во всем. Это все была одна большая ошибка. Это-то им от нас и нужно? Всем этим идеалистам и фантазерам. Им нужно, чтобы мы совершали ошибки вместо них…

– Вместо кого вы ошибались?

Ответом ей становится тот же горький смех:

– О, они слишком умны, чтобы посвящать старуху вроде меня в свои помыслы… Они знали, что я… как бы ловчей выразиться… они знали, что рискуют из-за меня. Обойтись без меня они не могли, но знали, что рискуют. Ох… как подумаю о матушке, о бабушке… что бы они сказали, если б увидели меня сейчас… И я…

Тут она снова пытается залиться слезами.

Прежде чем у нее получается, Шара быстро спрашивает:

– А почему они не могли без вас обойтись?

– Почему? Да я же единственная там убиралась. Разве нет?

– У профессора?

Ирина кивает.

– Я же одна могла к нему заходить в университетский кабинет. И они пришли и сказали: «Ты ведь дочь славного Мирграда! Разве пепел прошлого не стучится в твое сердце?!» И я сказала, что, конечно, стучится, а как же. Они не удивились и даже до вежливости не снизошли – видно, привыкли, что все соглашаются…

Шара понимающе кивает – и быстро прикидывает новую стратегию допроса. Она всего несколько раз имела дело с такими информаторами: обычно эти люди настолько обозлены на жизнь, замучены и запуганы, что сведения бьют из них ключом. Точнее, выливаются потоком, сносящим все на своем пути. Допрашивать такого информатора – все равно что пытаться удержаться на спине бешеной лошади.