Война 2017. Мы не Рабы! - Вячеслав Миронов

Проводник был угрюм, неразговорчив. Было видно, что он хорошо знает Миненко и по-доброму смотрит на него, а вот на остальных — недоверчиво. Добирались на лошадях и пешком. Женщин и детей на лошадей. Мне предлагали тоже лошадь, я отказался. Усадили доктора. Но так как он человек не ездивший ни разу на этом благородном животном, то быстро набил себе зад, и пошел пешком. За все время проводник, а он просил называть его Лука, не проронил больше сотни слов. Часто останавливался, слушал лес, потом махал рукой, и мы следовали за ним.

Он был нетороплив, основателен, несуетлив. Было видно, что на этом участке леса он как дома. Не плутал, не сверялся с картой, компасом, просто вел нас кратчайшим путем. Он не настораживался при каждом шорохе, что раздавался в лесу, только прислушивался к перекличке птиц. Основательный дядька. Спокойный, уверенный. Да, и сам лес, как бы это смешно не звучало, также напитывал нас покоем, силой, уверенностью.

Глядя на лес у жены Ивана и его мальчишек менялось настроение. Не сразу, не одномоменто, но они как-то успокаивались. У старшего я заметил следы от ожогов на руках. Идеально круглая форма, небольшие. Такие я уже видел у пленных и у трупов — это были следы от ожогов сигаретой. Медленно тушили сигарету о кожу человека.

Ну, а так как мальчишка ничего не знал, да, и не мог знать, то, видимо, пытали го на глазах матери. У жены с правой стороны во всю скулу кровоподтек. Когда бьет мужик, то, если правша, синяк слева. А тут… Скорее всего, наотмашь, тыльной стороной ладони по лицу… На такое способна женщина. Судя по тому, что я узнал о Робинсон, та стерва была способна многое… Особенно в пытках. Ничего… Ничего… Сейчас Миненко обустроим, а потом вернусь в город. Вот тогда и посмотрим на суд.

Я все больше укреплялся в мысли, что надо судить Робинсон и ее подручных судом, под видеокамеру, а потом все размещать в мировой паутине и отправлять в средства массового оболванивания. Так, может, что-то в мозгах и прояснится.

И… казнить виновных. Через повешение. Эти палачи не достойны даже пули. Солдаты, захваченные в бою тоже виновны, но этих… этих нужно стрелять. А палачей… Либо топить в помойном ведре, либо вешать. Мешок на шею и или на виселицу, либо в бочку с водой башкой вниз.

Мы с комфортом разместились в бункере. Места было много. Лесник показал мне комнату, отведенную специально для командира. Большое трехкомнатное помещение. Зал для совещания, кабинет, спальня, санузел. Везде мебель. Добротная, казенная мебель, образца семидесятых годов прошлого столетия. Несколько телефонов. На удивление, они работали. Была связь с другими помещениями. Умели раньше строить и делать. Воздух в подземелье не был спертым. Нормальный воздух, напитанный ароматами леса. И тишина…

Тишина такая, что на уши давит. Тихо. Непривычно, пугающе. Не надо вслушиваться во сне в ночные шорохи, не идет ли облава, не стреляют ли, не брешут ли соседские собаки, не кричат ли птицы, которых вспугнули непрошенные ночные гости. А тут… Тишина.

И спалось мне первые сутки плохо. По привычке, оружие рядом. Половину вторых суток просто проспал. Как провалился в вязкую трясину, вязкий сон без сновидений. Просто темнота. Но чувствовал себя прекрасно. Отоспался.

Заходил доктор. Покачивая головой рассказал, что выяснил из обследования Ольги Миненко и сыновей.

Жена у Ивана не спала. Она рассказывала. Доктор хотел поставить успокаивающее или водки, отказалась, она говорила. Ей нужно было выговориться. Она плакала, но продолжала говорить сквозь слезы. Иван лишь пил молча водку.

Жена попросила не курить в ее присутствии. При виде зажигалки у нее начиналась истерика. Зажигалкой опаливали волосы младшему сыну, и ей самой. А при запахе сигаретного дыма она просто упала в обморок. Именно обморок спас старшего сына от дальнейших пыток сигаретами…

Мальчишки отсыпались. Во сне кричали, ворчали, махали руками, сучили ногами. Спали… Не доктор я, но понимаю, что они также заново, как и мать их, переживали ужасы заключения. Пусть спят и заново переживают, чем, бодрствуя, загоняют вглубь себя кошмары.

Памятуя, что дым сигаретный Ольге и пацанам крайне неприятен, курил подальше.

Развернув карту, я еще раз просматривал, что нами сделано, и что еще предстоит. А хотелось мне многого. Очистить наш город от фашистов, а там и дальше двигаться. А то все эти наскоки, лишь являются обучающими для личного состава, больше имеют пропагандистский характер. Мол, живы еще патриоты России. Не более того. А также и для психологического заражения, когда люди, глядя на нас, также устраивают атаки на фашистов.

Пришел лесник. Рассказал, что облавы в городе стихают. Пошли на убыль. По телевизору уже реже крутят ролики про нападение на тюрьму. Пошли новые сюжеты. На Дальнем Востоке спустили под откос поезд с китайскими военными. Спустили очень грамотно, на повороте, и когда вагоны стали сыпаться вниз, то на насыпи стали взрываться заранее установленные мины, а на самом дне зажгли зажигательную смесь. Хороший шашлык получился.

Только потом китайцы просто спалили вместе с жителями целую деревню. Всех загнали в амбар, что на краю стоял, и… И подожгли. От мала до велика. Всех. Новая Хатынь… Мировая общественность даже не стала обсуждать это. Небольшой сюжет в новостных выпусках. А вот любой факт нападения на оккупантов — это акт вандализма. Это акт нарушения решения ООН. Мы, для всего мира варвары, которым не по праву досталось столько полезных ископаемых и такая территория. Значит, надо все отобрать. И если для этого нужно уничтожить коренное население, то почему бы и нет.

Пошел осматривать, кто как устроился. Бывшей старший лейтенант со своими бандитами, теперь тоже бывшими, потому что преступники вынесли им смертный приговор, заняли два помещения. Люди чистили оружие. Все грамотно. Терли стволы, периодически поднимая, заглядывая внутрь, остался ли пороховой нагар. Рядом у каждого лежало разобранное оружие. Полная разборка. Не каждый солдат в армии способен разобрать. Нет, не так. Разобрать-то он сумеет, а вот правильно собрать… Не каждый. Но, судя по тому, как эти молчаливые, угрюмые граждане обращаются с оружием, не возникало сомнений, что эти-то умеют не только стрелять из него, но и грамотно обслуживать его. Быстро, сноровисто, грамотно. Машинально пересчитал.

— А где остальные? Спят?

— Нет. На постах, охраняют.

Подошел Иван. Казалось, что глаза ввалились в череп, нос заострился, щетину многодневную сбрил, и от этого казалось, что щеки еще больше провалились. Череп обтянутый кожей. Поздоровались.

— Как жена?

— А… — он махнул рукой — Отходит. Выговорилась. Дока вколол ей успокоительного. Спит.

— А мальчишки?

— Эти рвутся в бой. Оба, что старший, что мелкий. Эх, Николай Владимирович, — он закурил, ты мне скажи как же так можно, а? У меня для Робинсон теперь особый счет. Хоть и давал зарок, что с бабами не воюю, но, чую, что сделаю исключение для этой мадам. Сам удавлю. — он показал, как сжимает обеими руками шею капитана.

— Он всего лишь винтик. Если бы не было у нее такой команды, так и не делала бы так.

— Сука. Все равно кончу.

— Твое право. — я пожал плечами. Заступаться за Робинсон я не собирался. — Что им от жены надо было? Где ты?

— Именно. Могли бы через детектор лжи пропустить ее, узнали бы, что она не в курсе. И не надо никаких пыток. Она вообще не имела никакого отношения к Сопротивлению. Только потому что моя жена. Вовремя успели. Как жена рассказывала, у фашистов такая методика была, что когда мать держится, то детей начинали травить собаками. Тут уже никакая мать не выдерживала.

— Я сам удивляюсь, как она у тебя выдержала, когда мальчишку прижигали сигаретами, а второму волосы на голове поджигали.

— Самое интересное, что старший истер зубы и прокусил насквозь губу, но не закричал.

— Я бы так не смог. — я покачал головой, у самого слезы подступили и комок в горле встал.

— Я бы тоже. — Иван глубоко затянулся, было видно, что ему сложно говорить без эмоций, без крика.

Люди, которые чистили оружие, прислушивались к нашему разговору. И судя по их реакции, также сопереживали.

— Жену спасло от сумасшествия только то, что она теряла сознание. Как только видела, как над мальчиками начинали издеваться, она теряла сознание. И надолго. Только ведром воды приводили в чувство. Ну, а следующий этап, после собак — надругаться в присутствии сыновей, чтобы те начали говорить.

— И на это способны?

— В камере, где сидела Ольга, были и такие. Одна потом сошла с ума. Тут и взрослый мужик умом тронется, что же про женщину-то говорить. И ведь находились палачи, желающие делать эту работу. — наверное, у них там такие школы, курсы есть.

— Ты, Иван, с семьей побудь, а я через несколько дней вернусь в город.

— Не выйдет. — Иван был смурен — я тоже в город пойду. Ты человек мягкий, а у меня свои счеты имеются к этой пришлой кодле. А семья пусть воздухом подышит. На природе быстрее отойдут от всего кошмара, что был с ними. Пацаны, особенно старший, в драку лезут. Они с самого начала хотели бомбу смастерить, чтобы фашистов рвануть, но вовремя по голове от меня получили. А вот теперь… Пусть с матерью будут. Пусть мать защищают. Да, и их портреты сейчас у каждого милицейского-полицейского. — потом резко, уже без улыбки-оскала, рубанул ребром ладони воздух — Я иду в город с вами. Решено. Обсуждению не подлежит. Надо силы объединять!