Роксолана. Страсть Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Характер у Мехмеда тоже был далек от совершенства, настроения менялись у него непостижимыми скачками, крайностями, он мог быть то чрезмерно добрым, то злым до жестокости, минуты прозрений уступали место целым дням тяжкого душевного упадка. Но более всего докучали Мехмеду телесные недуги: так, будто сбывалась именно на нем горькая истина, что дьявол, избрав себе жертву, забирает у нее не только душу, но и тело, зная, что с телом забирает все.

Но в этом хилом теле жил железный дух Османов. Мехмед чувствовал, как уже от рождения близки к смерти он и его братья только потому, что принадлежали к поросли Османов, над которой нависал бесчеловечный закон Фатиха. Кроме того, ему досталось еще и хлипкое тело. Спасение видел лишь в бегстве от своей немочи, в презрении к плоти, в закалке тела, в непокорности судьбе, в преодолении слабости. Не давать себе передышки, мчаться вперед и вперед, задыхаясь, высекая искры, как кони пророка: «Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры…» Он — наследник. Империя будет отдана ему, людские судьбы и жизнь, так разве же не властен он над жизнью собственной?

Обрадовался безмерно, получив себе помощника, приспешника, слугу и поверенного в лице Мехмеда Соколлу. Жили как звери, как хищники, как разбойники и грабители. Шах-заде рвался на войну, но войны для него не было, зато мог заменить ее охотой. Все равно убийства, кровь, погоня, преследование, изнеможение, безбрежность просторов. Никаких удобств, простота, грубая пища, спать на камнях, подложив ладонь под щеку, греться у костров, пропитаться собственными нечистотами, слышать вокруг проклятия и брань и самому браниться и проклинать, видеть зеленую зарю над головой, мокнуть под надоедливыми дождями — вот твоя жизнь, потому что ты наследник трона, ты наследник!

Во дворце не знал гарема, все время проводил среди соколов и беркутов, любил обедать с янычарами, почтительно кланяясь котлу с пловом, потому что котел у янычар считался наивысшим божеством.

Еще хотел, чтобы его боялись. Пять сыновей росли у султана, и все были неодинаковы и неодинаковые имели желания. Мустафа хотел, чтобы его обожали, Мехмед — чтобы боялись. Селиму было все равно. Был то гордым, то приветливым, то празднословным, то лентяем, а более всего пьяницей и развратником уже с четырнадцати лет. Баязид был просто добрым и страшно непоседливым. Джихангир отдал бы все, лишь бы только его не тревожили и не мешали мечтать.

Мехмед знал, что султана должны бояться. А он наследник, поэтому должен был позаботиться, чтобы все боялись также и его. Но не было у него для этого времени, занятого состязанием с телесной немощью, и потому все откладывал свое намерение стать жестоким, как султан Селим, как великий Фатих или хотя бы как его визирь Мехмед-паша Соколлу. К тому же, хотя и считал себя наследником, начинал тревожиться упорным молчанием султана Сулеймана, который не называл своего преемника.

И только в тот день, когда в Эдирне пришел султанский фирман о переводе шах-заде Мехмеда с его двором в Манису, старший сын Роксоланы понял: свершилось!

Теперь имел под своей властью целую провинцию Сарухан, словно бы маленькую империю. Стамбул лежал в нескольких днях конной езды: только приготовься надлежащим образом, будь тверд духом и телом, прежде всего телом, потому что оно твой величайший враг, а ты ведь — наследник!

Слал гонцов к султанше-матери. Хотел знать о каждом прожитом ею дне. Видел себя уже султаном, а мать свою, смеющуюся и мудрую Хасеки, всемогущей валиде, повелительницей Топкапы, первейшей опорой молодого падишаха. Любил ее так же искренне и горячо, как ненавидел свое квелое тело. Окружал себя дервишами, святыми людьми, знахарями, мошенниками. Шли отовсюду, наплывали, будто темные тучи на ясное небо, рождались из манящих необозримых просторов Азии, из Персии и Индии, из Египта и Сирии, возникали ниоткуда. Продавали впавшему в отчаяние шах-заде лекарства, амулеты, без конца что-то советовали, колдовали, пророчили ему судьбу. Одни говорили — пить вино, другие запрещали, одни советовали есть баранину, другие — лишь дичь. Были такие, которые начисто отбрасывали природу, усматривая спасение в деянии сил оккультных, таинственных и всесильных. Дескать, тот, кто не боится кровопролития, способен при помощи оккультных сил достичь размеров слона и растоптать людей, как былинки.

Мехмед не верил никому, но никого и не должен был спрашивать, кроме своего визиря, который даже спал под порогом своего шах-заде. Соколлу только чертыхался:

— Шкуры этих негодяев не годятся даже на барабаны, ваше высочество! Человек живой, пока чувствует в руках саблю да между ногами бока своего коня, все остальное недостойно даже упоминания. По мне, так к жирной баранине кислое молоко, только сквашенное по-болгарски, — и все будет: долголетие, твердая рука, мужская сила!

Возил это молоко в бурдюках шерстью внутрь повсюду, поил им Мехмеда вместо воды и вина, но не помогало и это.

И когда шах-заде писал Сулейману о своей матери Хасеки, что она вся почернела в душе от разлуки с султаном, то сам уже давно обуглился и не горел, а дотлевал, смерть жила в нем, разрасталась, распространялась, но он не хотел этого замечать, не верил, скрывал от всех. Еще совсем маленьким получил в подарок от султана драгоценный ятаган, спал с ним в люльке, подкладывал его под подушку и повзрослев. Теперь тоже держал в постели, словно бы надеялся, что отобьется от смерти если не здоровьем, так оружием.

Однако не отбился.

Узнав о смелых победах султана в Венгрии, велел Мехмед-паше готовить пышный банкет. Во дворцовых садах, под отяжелевшими от сочных плодов деревьями, над бассейнами с прозрачной водой из горных ключей, расстилались на траве шелковистые ковры, на них — парчовые покрывала, поверх которых были постелены скатерти из египетского полотна. Рои хавашей закружились по саду, нося на протянутых руках деревянные подносы, серебряную и золотую утварь, дорогое стекло, яства, напитки, сладости, расставляя все это уже не рядами, а штабелями, одно на другое, так что перед шах-заде и его сотрапезниками громоздились целые горы лакомств. По правую руку от шах-заде сидел его визирь Соколлу, по левую руку — имам и поэт. Имам благословил трапезу, Мехмед дал знак, ударили барабаны, заиграли зурначи, зазвучали струны сазов, полилось вино, хотя и недозволенное пророком, но непременное во время великого торжества исламского оружия и прославления великого султана Сулеймана, да продлит аллах тень его величия, пока сменяются дни и ночи. Из этой же Манисы когда-то вышел султан Сулейман. Маниса для него это молодость, но и изгнание, ожидание престола, но и каждодневный страх за жизнь. Для шах-заде Мехмеда это последняя ступенька к трону, золотая ступенька, над которой, как в раю, нависают золотые яблоки счастья и надежды, ибо он наследник!