Запретный рай - Лора Бекитт

Морис считал это большой ошибкой, но он не мог возразить: Буавен был выше его по званию. Может статься, что туземцы ничего не простят и ничего не забудут и их затаенной мстительности не будет конца. Сегодня они окончательно поймут, что прежняя жизнь никогда не вернется.

Атеа пребывал в невозмутимом спокойствии, словно не видя и не слыша ничего вокруг. Он отгородился от мира, чтобы сохранить себя; в его презрительной гордости таилась все та же сила.

Тайль заметил стоящую поодаль Моану: она наблюдала за происходящим с холодным интересом стороннего наблюдателя.

Буавен обратился к островитянам:

— Этот человек сдался в плен. Он больше не вождь. Он едва не привел вас к гибели, тогда как мы покажем вам дорогу к новой жизни. Научим новой вере, познакомим с разными полезными вещами. Никто из вас не может сказать, что белые люди жестоки: мы восстановили деревню, мы не убили ни одного мирного жителя и даже пощадили тех, кто ушел в горы и пытался бороться с нами. Мы казним только этого человека, который явился причиной всех зол. С сегодняшнего дня вами будет править совет племени или другой вождь, которого вы изберете и который должен подчиняться нашему наместнику.

Он говорил еще долго. Туземцы молчали. Никто не осмеливался взглянуть на Атеа. Они выглядели глубоко подавленными. Племя было обезглавлено бесповоротно и навсегда, старые тропы затоптаны, древняя вера поставлена под угрозу.

На ночь опального вождя заперли в сарае под усиленной охраной солдат. Не доверяя веревкам, Буавен приказал сковать ноги и руки пленника цепями. Он пытался его допросить, но Атеа не удостоил европейца ни единым взглядом и не промолвил ни звука.

«Библейское небо», — думал Морис, глядя на кровавые и золотые полосы над головой. Вероятно, это один из последних закатов, который видит Атеа. Хотя этот человек доставил ему немало беспокойства, капитан не желал его смерти.

Когда он вошел в хижину, Моана сидела на полу, скрестив ноги, и терпеливо нанизывала на тонкое волокно тапы мелкие ракушки.

Заслышав шаги, она подняла голову, и Морис мигом утонул во взгляде ее бездонных черных глаз.

— Что будет с Атеа? — спросила она.

— Завтра его отвезут на Нуку-Хива. А там, вероятно, будут судить и повесят.

— Ты тоже поедешь?

— Да.

— Я отправлюсь с тобой.

Моана умела говорить так, что ей было трудно возразить.

— Зачем? — спросил Морис. — Ты хочешь присутствовать на казни?

— Да, — ответила девушка, но он почувствовал, что она думает о чем-то другом.

— Ты когда-нибудь видела, как вешают людей?

— Нет.

— Это будет малоприятное зрелище.

— Мне все равно. Я хочу быть там.

Капитан покачал головой.

Сколько раз он слышал о том, что души полинезийских женщин примитивны, что их чувства недостаточно развиты, что они столь же обворожительны, сколь и ничтожны, и что к ним можно испытывать лишь физическое влечение, без малейшей примеси сердечного восторга. Между тем в Моане таилось нечто настолько глубокое, что разгадать ее мысли и чувства не представлялось возможным.

«Женщина с диким сердцем», — сказал себе Морис. Он до сих пор не был уверен, что когда-нибудь ему удастся по-настоящему ее приручить.

Моана была особенной, ни на кого не похожей. С точки зрения общественной морали и религии, ее поведение считалось греховным, но полинезийку не терзало чувство вины. Похоже, ей было глубоко безразлично, женится ли он на ней или со временем бросит. И тем не менее что-то ее все-таки мучило.

Морис обнял свою вахине и крепко прижал к себе. Моана никогда не возражала против близости, ее тело всегда откликалось на то, что он делал, и это сводило француза с ума. С первой же ночи заниматься любовью для нее было также естественно, как дышать.

Но сегодня, лежа на ней и глубоко погружаясь в ее лоно, капитан думал не о шелке ее волос, не о крутизне бедер, не о сладости губ, а о скованном цепями вожде, ожидающем своей участи, которую он не мог назвать справедливой.

Глава тринадцатая

Лондон показался Эмили чрезвычайно темным городом. Он был словно изваян из стали; в нем царил холодный мертвенный мрак. Она сразу поняла, что не хочет здесь жить.

По мостовым с грохотом катились экипажи, по тротуарам сновали толпы людей. Никто ни на кого не смотрел, никто не прогуливался, как в Париже, все куда-то спешили.

Эмили настолько проголодалась, что рискнула войти в одну из кофеен, где стояли скамьи с высокими спинками и кофейный дух смешивался с запахом жареного бекона. Однако вскоре она была вынуждена выйти оттуда, потому что Маноа расплакался, и посетители начали раздраженно вертеть головами.

Эмили пошла по улице, подгоняемая резким ветром, а потом взяла кэб. Он ехал вдоль Темзы, воды которой переливались тусклым серебром, и где теснилось множество лодок и барж.

«Мертвая река», — однажды обмолвился Рене.

«Почему?» — спросила она.

«В ней находят много утопленников, она хранит мрачные тайны».

Улица, на которой предположительно жила ее мать, носила красивое название Розмари-лейн. Она была застроена аккуратными домиками, на воротах которых блестели начищенные латунные номера. Здесь были даже крохотные чахлые садики с деревцами, листья которых потемнели от сажи.

Дверь открыла опрятная служанка. Эмили спросила, здесь ли проживает миссис Элизабет Хорвуд, и получила утвердительный ответ.

— Скажите, что я Эмили Марен. Я приехала из Франции. Я… я хочу ее видеть.

Внезапно она ощутила малодушный страх, ее посетило странное предчувствие чего-то дурного. Эмили казалась себе персонажем какого-то странного спектакля. Неужели сейчас она увидит женщину, которая произвела ее на свет?!

У Эмили засосало под ложечкой. Ей вдруг захотелось, чтобы ничего этого не происходило, она желала очутиться как можно дальше отсюда, ничего не слышать и не видеть.

Даже если б она решила сбежать, то не успела бы этого сделать: из глубины комнат появилась дама в синем платье, с чуть тронутыми сединой белокурыми волосами, тонкими губами и проницательным взглядом холодных голубых глаз.

— Что вам угодно?

— Я Эмили. Эмили Марен.

На лице Элизабет не промелькнуло ни тени узнавания. Она молчала.

Эмили призвала на помощь улыбку, но та получилась беспомощной и фальшивой.

— Миссис Хорвуд, я… ваша дочь.

Словно защищаясь, Элизабет скрестила руки на груди.

— У меня есть две дочери, они живут со мной, в этом доме. Это мои единственные дети.

— Разве у вас не было еще одного ребенка, рожденного во Франции, в браке с Рене Мареном? Дочери по имени Эмили?