Всегда тринадцать - Александр Бартэн

Станишевский после этого сделался тише воды, ниже травы, всячески пытался расположить к себе Костюченко. Оказалось, что это трудная задача. Новый директор продолжал настороженно приглядываться к каждому шагу своего помощника. При этом сохранял ровный, но неизменно деловой, суховатый тон. На лесть не откликался. В советчики не приглашал.

В один из этих дней, увидя Князькова на улице, Филипп Оскарович не только не уклонился от встречи сбывшим директором, но, напротив, напросился к нему домой.

— Соскучился я без вас, Петр Ефимович. Крутишься день-деньской с утра до ночи, а словом откровенным, поверите ли, перекинуться не с кем!

— Да ну? Выходит, сиротинкой живешь при директоре новом? — не без каверзности справился Князьков.

Станишевский ограничился вздохом, а затем, будто задавшись целью при любых обстоятельствах сохранить беспристрастие, весьма похвально отозвался о Костюченко: мол, безотказный работник, самолично во все дела вникает, со временем не считается.

— Одно досадно, Петр Ефимович: в помине нет опыта, каким вы обладали. Отсюда и неувязки, неприятности. Вот, скажем, рецензия в газете. Кое-кого из артистов чувствительно задела. А ведь, кабы заранее переговорить с рецензентом, другой получиться бы мог оборот. Разве у нас с вами такие дела пускались на самотек?

Князьков в ответ руками развел: трудно что-либо изменить, поскольку в горкоме сложилась неблагоприятная точка зрения.

— Неблагоприятная? Это ведь как сказать! — осторожно отозвался Станишевский. — Точка зрения — понятие условное, зависящее от многих побочных факторов. Сегодня факторы эти складываются по-одному, завтра по-другому. Вот если бы, Петр Ефимович, кто-нибудь из ведущих артистов замолвил бы слово за вас, — это и был бы существенный фактор. Такой, что мог бы повлиять на перемену точки зрения!

Князьков посмотрел выжидающе, в осоловелых его глазах точно пробудилось или оживилось что-то.

— Конечно, Петр Ефимович, я дурного не могу сказать про нового директора, — повторил Станишевский. — Одно замечаю: не все обожают его. Взять хотя бы Сергея Сергеевича Сагайдачного. Имело место резкое столкновение между ним и Костюченко. Затем как будто улеглось, утряслось. А все же, думаю, Сагайдачный запомнил тот случай!

Этим и закончился первый разговор. Не так уж много было сказано, и все-таки Князьков встрепенулся внутренне. Придя вторично, снова заговорив о Костюченко, Станишевский на этот раз позволил себе ухмылку:

— Позабавился я нынче. Зашел к директору, а он квитанцию багажную разглядывает. В ней среди прочего груза моноцикл проставлен. Вот мой директор и спрашивает: «Не ошибка ли тут? Вероятно, о мотоцикле речь идет?» Где же ему, полковнику недавнему, знать разницу между мотоциклом и велосипедом одноколесным?!

— Ну, это еще не самое страшное, — дипломатично возразил Князьков. — Главное то, что план выполняется, касса обеспечивается. Слыхал, по сей день с аншлагами живете?

— Живем, — подтвердил Станишевский и вдруг, точно поддавшись порыву откровенности, вскричал: — Э, да что нам в прятки играть, Петр Ефимович! Разве при такой программе, как нынешняя, мы бы с вами не ходили в таких же именинниках? Больше скажу: не я один сожалею о вашем уходе!

Что означало все это? Неужели Станишевский допускал возможность возвращения прежнего директора? Избави бог! Филипп Оскарович был человеком трезвым, мыслить привык реально и прекрасно понимал, что Князькову пути-дороги назад заказаны. Рассчитывал он на иное: на склоку, на заварушку, на то, чтобы руками Князькова воду замутить, да и брызнуть ею на Костюченко. Авось покладистее станет.

Самая несбыточная мысль, если ее настойчиво взращивать, начинает казаться исполнимой. Поддавшись на увещевания Станишевского, Князьков даже внешне переменился — подобрался как-то, в глазах появилась живость.

Теперь, не в пример недавнему, он стал захаживать в цирк, заговаривать с артистами, сетовать, что скучает без манежа. Если же возникали при нем какие-либо претензии — кивал сочувственно и давал понять, что была бы его, князьковская, воля — в миг единый удовлетворил бы.

Несколько раз, проходя через зал, Костюченко замечал там Князькова, но особого значения этому не придавал. И даже удивился, когда Николо Казарини (директор зашел проведать старика) сказал неодобрительно:

— Поостерегитесь, Александр Афанасьевич. Как бы Князьков не подстроил каверзу.

— А что он может?

— Как знать. Нельзя быть таким доверчивым, — покачал головой старик и вторично напомнил, уже прощаясь с Костюченко: — Дурной человек! Не подпускали бы близко к воротам!

Позднее в этот же день Станишевский принес на подпись пачку служебных пропусков.

— Кстати, — вспомнил Костюченко. — Замечаю, стал к нам наведываться Князьков. Скучает, видно. По-человечески понять, конечно, можно.

— Совершенно верно, — поддакнул Станишевский. — Если желаете, могу Князькову пропуск выписать.

— Это, пожалуй, лишнее. Ведь не в штате у нас, — сказал Костюченко. — Ну, а на вахте предупредите, чтобы и впредь не препятствовали.

Станишевский охотно пообещал предупредить на вахте.

В репетиционное время цирк прикрас не знает: ни эффектных костюмов, ни прожекторных огней, ни подстегивающей музыки, ни той приподнятости, что, наподобие тока пробегая между артистом и зрителем, пьянит обоих. Зал обнажен, зияет рядами пустых кресел. Все одноцветно. Да и самый номер, вынесенный на репетиционный манеж, перестает быть номером, распадается на отдельные трюки. Только трюки и трюки. Только многократная, иной раз до одури душу выматывающая их отработка. И все же — пусть по-иному, чем вечером, чем в своем парадном многокрасочном обличье, — цирк и в эти часы являет красоту. К ней надо приглядеться, и тогда она заставит затаить дыхание. Она, скрытая эта красота, в сатанинском упорстве, в предельной самоотдаче. Малейшее движение мысли, каждый мускул и нерв артиста, тело его, реквизит, аппаратура — все подчинено одному: добиться такого совершенства, чтобы лишь волосок отделял от сказочного, немыслимого. Как же не затаить дыхание!

Иногда бывает и так, что задуманное ускользает, никак не дается в руки. Казалось бы, все предварительные расчеты правильны, а на деле сплошные завалы, мазня. Именно так обстояло дело у Тихона Федорченко. Вот уже более полугода — в параллель к групповому номеру прыгунов-акробатов — он вместе с Зоей Крышкиной готовил второй, парный номер.

Началось с невинного разговора. Как-то, задержавшись после репетиции, стали припоминать те рекордные трюки, что исчезли из цирка вместе с их исполнителями. Вспомнили и про заднее сальто-мортале, которое, находясь на крохотной площадке, венчающей шестиметровый перш» крутила когда-то Серафима Сосина, славная представительница семейства «людей-мячиков» (так прозвала реклама труппу Сосиных). Действительно, трюк этот во всех отношениях был рекордным, требовал и силы и ловкости.

— Не только, — сказал Федорченко. — А какая нужна согласованность между нижним и верхним. — И оглядел товарищей, накрепко сцепив пальцы обеих рук. — Одна загвоздка: где в наши дни отыскать такую куражную?

Зоя Крышкина присутствовала при этом разговоре. Она и подала вдруг голос:

— Почему же не отыскать?

— Вот как! Не себя ли имеешь в виду?

— Хотя бы!

Разговор этот запал в память Федорченко и заставил его внимательнее приглядеться к девушке. Казалось бы, Тихон хорошо знал Зою: бок о бок четыре года провели в училище, затем еще два на манеже. И в номере она заняла заметное место: «по-школьному», легко и красиво, крутила сальто в арабеск, в одну руку, в колонну. Превосходно совершала круг стремительных флик-фляков. И все-таки лишь теперь Федорченко увидел, как выросла девушка: настолько, что, пожалуй, не назовешь по-прежнему Зайкой. Да и товарищи подзадоривать стали:

— Не теряйся, Тиша! Невеста возле тебя!

Шуточки эти Федорченко оборвал: терпеть не мог двусмысленностей. К Зое продолжал относиться все так же ровно, по-товарищески. Но однажды напомнил ей:

— Так вот. Если не раздумала. Я насчет того, чтобы попробовать сальто на перше.

— Я согласна! — быстро подтвердила Зоя.

При этом вспыхнула, но не от смущения — от радости. Любой, самый трудный трюк была готова освоить, только бы рядом был Тихон, только бы слышать его голос, смотреть ему в глаза.

— Договорились, — кивнул он. — Пошлем заявку в главк, и если там заинтересуются.

В главке заинтересовались. Помогли обзавестись необходимым реквизитом. А Серафима Иосифовна Сосина (она к этому времени ушла на пенсию) открытку прислала: «Узнала я, ребятки, что собираетесь потягаться со мной. В добрый час. Ваша тетя Сима».

Поначалу все шло хорошо, а затем. Как ни бились Федорченко и Крышкина, не удавалось им безотказно освоить трюк. Зная Сагайдачного как опытного, во многих жанрах работавшего артиста, Федорченко решился обратиться к нему: