Батарея - Богдан Сушинский

Как только наблюдатели сообщили, что румыны начали «цепляться» за правый берег, комбат приказал огневому взводу уничтожить восточную перемычку дамбы.

– Что наблюдаешь?! – прокричал комбат, выхватывая трубку у дежурного телефониста.

– Шьо б я так жил! – по говору и словечкам узнал он сержанта Жодина, давно превратившегося в батарейного балагура. – Таки да, архитектурно стреляют!

– С восточной перемычкой что, спрашиваю?!

– Так я ж за то и говорю, – невозмутимо стоял на своем сержант. – Снаряд к снаряду, архитектурная работа. Восточной перемычки уже нет, одна сплошная воронка, из которой торчит то ли ствол немецкой танкетки, то ли дышло румынской каруцы.

– Это другое дело. Куршинов, – обратился к командиру огневого взвода главного калибра, взяв трубку внутренней связи, – пройдитесь теперь по центральной части дамбы.

– Есть пройтись по центральной части! – сухим, бесстрастным голосом откликнулся лейтенант.

Этот человек, казалось, вообще был лишен каких-либо эмоций. Почти двухметрового роста, до истощения худой, сутулящийся не столько от природы, сколько от привычки, он мог служить примером того, каким офицер быть не должен. Однако таким примером он мог служить разве что на смотровом плацу. Здесь же, в командирском отсеке огневого взвода, он чувствовал себя в родной стихии.

В совершенстве овладев формулами определения цели, он с быстротой и точностью арифмометра учитывал при своих расчетах данные корректировщиков, соединяя их с поправками на ветер, а также на износ ствола, расположение каждого из трех орудий главного калибра и на силу картузного порохового заряда. Таблицы стрельб с нанесенными на них заранее пристрелянными целями и ориентирами он помнил наизусть. Другое дело, что по характеру своему он был человеком, что называется, безрадостным, лишенным каких-либо пристрастий и увлечений, в принципе не воспринимавшим ничего, что связано с юмором или с солдатскими подковырками. И не то чтобы Куршинов не понимал их, просто они его ставили в тупик своим легкомыслием и своей житейской непотребностью.

– Работай так, чтобы постепенно загонять уцелевших на дамбе румын на прибрежную отмель у западного берега, – объяснил свой замысел Гродов. – Она там обширная, прикрытая прибрежными косогорами, растянутая километра на полтора в ширину.

– Километр шестьсот пятьдесят метров, – машинально, с предельным педантизмом уточнил командир взвода. – Данные моих корректировщиков по дальномеру.

– Значит, все сходится… Причем пехотинцами нашими низинка эта пляжная почти не простреливается. Как только румыны там сконцентрируются, я подключу на помощь тебе минометчиков.

– Только бы полковые пушкари своими «горошинами» не пытались до срока распугивать румын.

– Сейчас еще раз предупрежу.

– Кстати, могу обойтись и без минометчиков.

– Можешь, конечно, если забыть о расходе снарядов, доставлять которые из Севастополя будет непросто.

Связавшись со штабом полка морской пехоты, комбат попросил полковых пушкарей не торопиться и во время артналета береговой батареи очищать степное прибрежье, на которое будут выплескиваться те, кто вырвется из «пляжного котла», после чего вновь связался с Куршиновым:

– Истребляй их, комвзвода, по всей строгости военного времени!

Лейтенант запнулся, с трудом реагируя на неуставную, нештатную команду, и негромко проговорил:

– У меня там все заранее просчитано, товарищ капитан, с учетом фронта осколочных поражений.

А еще через несколько мгновений все три орудия начали истреблять отрезанные от основных сил подразделения противника, загоняя их остатки на правый берег, под пулеметные очереди, полевую артиллерию и минометные стволы.

Проредив ряды врага еще и ружейным огнем своих батальонов, полковник Осипов с отчаянием в голосе прокричал в трубку:

– Уйми своих волкодавов, комбат! Уйми, Христа ради, дай теперь отвести душу моим «тельняшникам»! Все равно ведь не удержу!

Комполка еще только произносил последние слова, а в трубку Гродова уже врывалось мощное:

– Полундра, братва: тельняшки наголо!

– За Одессу-маму!

– Штыком их «работай»! Шты-ком!

И были эти мощные крики – «Полундра: тельняшки наголо!» – настолько душевно понятными сейчас комбату и настолько заразительными, что, бросив трубку на рычаг, он интуитивно потянулся к стоявшей в углу командного отсека трехлинейке.

Эту винтовку он выхватил из рук прямо на бруствере упавшего на правое колено, умирающего морячка еще там, на «румынском плацдарме», во время первой штыковой атаки. И с тех пор, не полагаясь на табельный командирский пистолет, старался не расставаться с ней не только как с оружием, но и как с военным амулетом. Она всегда находилась на его командном пункте старательно чищенная, заряженная, с примкнутым, тщательно отточенным штыком. На тот случай, когда придется вести бой уже в расположении батареи.

– Что там происходит, сержант?! – прокричал он в трубку.

– Салаги Осипова в атаку посли!

– «Салаги», говоришь?!

– В стыки! Тельняски наголо! – неокрепшим, шепелявым от волнения баском просветил его корректировщик, в котором он сразу же узнал Женьку Юраша.

– Ты какого дьявола там оказался, «тельняски наголо»?! – взъярился комбат, зная, что юнги на этом опасном корректировочном пункте быть не должно.

– Серзанту Жодину помогаю!

– Без приказа?! Подожди, я тебя «помогу»! – по-отцовски пригрозил он. – Где сам Жодин?

– С пехотинцами пошел, неужели непонятно?! – возбужденно прокричал юнга. – Я тоже, некогда мне с вами!.. Полундра!..

… А потом была яростная рукопашная с теми румынами, что пытались окопаться на склонах прибрежных холмов или же уйти вброд на свой, восточный берег. И сходились там в штыки, стоя по грудь в лиманной воде или же погрязая в болотной тине. При этом моряки сражались прикладами, били саперными лопатками или же, схлестываясь с противником, попросту, по рабоче-крестьянски, «били морды», а то и впивались друг другу в глотки. А когда все затихло и моряки вновь взяли под свой контроль почти все западное побережье лимана, из штаба полка комбату лаконично сообщили:

– По первым оценкам, на глазок, в ходе всей этой «кадрили» на дамбе и возле нее уничтожено более сотни солдат противника, подбиты четыре танка и около эскадрона спешенных кавалеристов взято в плен[21].

И хотя к вечеру, подтянув резервы и нанося удары и с севера, со стороны степи, и со стороны дамбы, румынам все же удалось захватить Булдынку, тем не менее Гродов был доволен тем, что «дамбовая» западня его сработала.

Узнав, что баронесса находится на яхте «Дакия», принадлежавшей некогда чуть ли не самому фюреру, причем пребывает она там под крылом у бригадефюрера фон Гравса, напористая Волчица тоже возжелала познать романтику пребывания на фюрер-яхте, а заодно – поближе познакомиться с влиятельным генералом СС. И поскольку коммутатор яхты был подключен к городской телефонной линии, то в разговоре с Валерией из местного отделения жандармерии Елизавета так прямо и намекнула об этом. Другое дело, что баронесса сразу же пресекла эти ее поползновения и предложила встретиться в доме одинокого рыбака-молдаванина Диордицы.

Как оказалось, две комнатушки этого неуклюжего, но большого каменного строения с отдельным входом со стороны плавней она совсем недавно превратила в свою новую явочную квартиру. Только на сей раз – не агентурную, а для встреч с мужчинами, порой и с женщинами, которые по разным причинам не могли появляться ни на борту «Дакии», ни в арендованном для нее генералом фон Гравсом номере отеля «Нистру».

Само здание, в котором этим двум львицам предстояло встретиться, располагалось вроде бы и не на окраине города, но на поросшем плавневым лесом изгибе реки. И пока Волчица ждала появления баронессы, хозяин его – приземистый, тщедушного вида старичок с удлиненным морщинистым лицом, – сидя у крыльца под камышовым навесом, посвящал их в историю своей «рыбацкой виллы».

Оказывается, в свое время Диордица был председателем рыбацкой артели, и здание это строил с таким прицелом, чтобы одна половина его оставалась артельной конторой, а другая служила ему жильем. Но когда Тирасполю неожиданно выпало превратиться в столицу Молдавской автономной республики в составе Украины, а сын Диордицы столь же неожиданно оказался в кресле заместителя одного из министров, – все артельные постройки были перенесены за пределы города, а конторская часть здания передана новоиспеченному номенклатурному работнику, то есть стала собственностью семьи Диордицы. Да вот беда, в тридцать седьмом судьба рыбака дала гибельный крен: сын его был расстрелян коммунистами как «враг народа и румынский шпион», а его семья погибла в сибирской ссылке.

Сам заслуженный рыбак-орденоносец каким-то чудом отделался лишь несколькими месяцами допросов и пыток в НКВД. Другое дело, что дом у него за это время отобрали, вселив в него некоего Иванова-Гершензона, одного из руководителей местных чекистов, так что после выхода из застенков коммунистической охранки рыбак вынужден был ютиться в небольшом флигельке, некогда служившем их семье летней кухней.