Записки церковного сторожа - Алексей Николаевич Котов

«– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне в плечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!»

Что дороже Маргарите: Мастер или его кощунственный роман, который фактически был написан по заказу Воланда? И зачем по-кошачьи «впиваться в плечи» больного человека? В этой сцене возвращения Маргариты все словно поставлено с ног на голову. Сначала звучат малозначащие фразы «Кто там?» – «Это я» – «Ты… Ты», а потом торопливое «…и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату». Почему «побежали», а не пошли, почему «вошли быстро» и почему Маргарита – ведь она видит, что Мастеру очень плохо! – ни о чем его не спрашивает? Она словно видит совсем другую цель и стремится к ней. Это стремительность кошки, а не человека. А о лечении Мастера сказано только в контексте того, что он должен восстановить роман.

После того, как Маргарита «аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой» диалог любовников начинает звучать совсем по другому:

«– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.

– Только эта.

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя».

Понятно, что «вылечить» и «погибнуть вместе с тобой» – совершенно разные вещи. Конечно, некий сумбур есть в любом диалоге возбужденных людей. И все-таки объяснение Маргариты, почему она будет у Мастера только утром по своему внутреннему содержанию очень похож на тот, который она высказала Воланду, почему она хочет чтобы «Фриде не подавали платок». Она говорит Мастеру: «я не хочу…», «я осталась бы…», «мне не хочется…», «я не хочу…», «я убежала от него…» Этот запальчивое высказывание с многочисленными «я» и «мне» явно противоречит другой общеизвестной форме любви – «любовь своего не ищет». Эта иная любовь может быть даже и «своего не видит» и действует не на основе того, чего хочет она, а того, что нужно тому, к кому она направлена.

Любопытно, как сама Маргарита говорит о желании любви до встречи с Мастером: «что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста».

Маргарита не произносит слово «яд», но, как известно, без яда отравиться невозможно. Яд еще дважды упоминается на страницах романа:

«И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его ( Иешуа ) о чем‑то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»

Полная, абсолютная опустошенность Пилата похожа на ту, что владела и Маргаритой. Но Маргарита нашла Мастера, а Пилат слышит голос Иешуа: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова…» И пустота заполнилась. Заполнилась примерно так же, как заполнилась душа Маргариты после встречи с Мастером, и как наполнился «вином» кубок-череп на балу Сатаны.

Очередное упоминание о яде вот здесь:

«Но нет, нет! Лгут обольстители‑мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар… И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи‑то бычьи глаза, и страшно, страшно… О боги, боги мои, яду мне, яду!..»

Опустошенная душа требует заполнения. Пусть даже ядом. Но если рядом нет Воланда или, хотя бы Азазело, и яд некому дать? Тогда происходит это: после того, как «вдруг за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» и «взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче» опустошение заполнилось совсем другим, пошлейшим: «Но ведь мы-то живы!» Булгаков повторяет эту фразу несколько раз. Снова «наполнение» душ!.. Нет, их наполняет не Воланд. Но именно здесь Булгаков создает некий контраст, когда чисто человеческое «наполнение» кажется гораздо худшим, в сравнении с воландовским, «облагороженным». Ну, живы… пока живы… ну, поживете еще… Как буфетчик Соков и как «чахлая липа».

Куда и к кому приходит в романе Воланд? Не в ресторан к Грибоедову, там ему просто нечего делать, поскольку лучший из атеистов прогуливается на Патриарших прудах. Воланд приходит к уже опустошенному человеку – Мастеру, не желающему «наполнятся» полусвинским, получеловеческим смыслом – и дарит ему… жизнь? Или все-таки что-то другое? Может быть, игру в жизнь, (игру в яд?! Авт. «Заметок») которую прекращает опять-таки «всевластный бог» Воланд?

Например, Маргарита сдержала свое слово – она погибла вместе с Мастером. Это по-воландовски благородно?.. Казалось бы, да. Ведь ведьма просто-таки обязана быть похожа на того, кто ее создал. Я имею в виду не поступки Воланда, а его образ.

Воланд – Сатана – благороден?!

Несомненно. По крайней мере, он так выглядит. Но давайте рассмотрим это «благородство» поближе.

Вот Воланд на балу:

«Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой‑то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:

– Пей!»

Все мы читали «Три мушкетера» Дюма. Для русского (и для российского читателя любой национальности) шпага – едва ли не синоним силы, чести и благородства. Именно таким Воланд и предстает на балу. И опять-таки но!.. Где еще упоминается шпага в «Мастере и Маргарите»?

Вот Иван Николаевич мечется и сходит с ума после смерти Берлиоза:

«…На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот (Воланд) стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.»

Только что погиб Берлиоз. Что означает шпага Воланда?.. Вряд ли это только символ благородства. В свете только что свершившегося, она скорее олицетворение орудия убийства, при чем довольно подлого.

А вот так Булгаков описывает гостиную Воланда во время визита буфетчика Сокова:

«Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие‑нибудь зонтики или трости…»

Шпаги стоят в углу, как простые зонтики. Вряд