Обрученные судьбой - Марина Струк

— Лис, — коротко ответил шляхтич, поправляя уздечку, проверяя, не сильно ли та давит на рот коня. Ксения недоуменно взглянула на него.

— Что это значит в моем наречии? — спросила она.

— Лис. И в твоем, и в моем наречии, — улыбнулся уже шире Владислав, видя ее удивление. — Это такой хитрый рыжий зверек — лис.

— Ты дал коню имя в честь зверя пушного? — Ксения заглянула в лицо шляхтича, пытаясь понять, разыгрывает ли тот ее или говорит не шутя. — Кто дает такое странное имя коню?

— Ануся, — тихо ответил Владислав, отводя глаза и теперь глядя на свою ладонь, что поглаживала рыжеватую гриву коня. — Ануся дала это имя, едва Лис появился у нас в конюшнях. Она говорила, что это животное столь же хитро и себе на уме, как этот пушной зверь. Он всегда знал, что ему следует сделать, чтобы получить лакомство из ее рук. Хитрый лис, звала она коня, вот кличка и пристала к нему.

Ксения заметила, как напряглись его руки при этом воспоминании, поняла, какую глубокую рану в его душе разбередил вчера вид этого перстня у нее на пальце.

— Я не ведала, что этот перстень принадлежал твоей сестре, — тихо проговорила она. — Он пришел ко мне среди других украшений в ларце, что передал мне Северский после свадьбы. Знай я об том, ни за что не надела бы его. Тем паче, при тебе.

— Ты носила его ранее? Часто надевала ли за эти годы? — вдруг спросил ее Владислав, по-прежнему не глядя на нее. Ксения замялась, не зная, что сказать, не желая причинять ему боль своими словами. — Я спрашиваю, потому что этот камень проклят. Ты, верно, видела ту слезу, что застыла в глубине янтаря? Видать, потому и приносит этот перстень своим обладательницам только слезы, горе… и смерть!

— Да, я знаю об этом толке, — Ксения обхватила себя руками за плечи. Ей стало не по себе от того, каким тоном Владислав произнес последнее слово в своей речи. — Ежи сказал мне давеча. А еще он сказал, что ты винишь себя за смерти тех, кого любил. И Северского тоже в том винишь.

— Именно так и сказал? — переспросил ее шляхтич.

— Именно так.

— У нашего Ежи весьма длинный язык, — покачал головой Владислав. — Не замечал ранее за ним склонности посплетничать, будто баба на рынке. И что еще поведал тебе сей доблестный муж?

Ксения попыталась вспомнить, о чем был их разговор с Ежи, но в голове постоянно крутилась мысль о той, другой женщине, отнюдь не сестре. Потому покачала головой и призналась:

— Более ни о чем. Лишь о кольце.

Владислав ничего не ответил ей, не повернул к ней головы, и спустя некоторое время Ксения решила, что ей следует уходить, оставить его одного. Но едва она только приподняла подол сарафана, как он заговорил снова:

— Я не могу не думать о том, где ее погребли, — глухо произнес он, едва слышно, сжимая в руке гриву коня. — Я знаю, что Северский объявил ее удавленницей. Мол, не вынесла она мук и позора своего, вот и удавилась. Но это неправда! Ануся слишком любила жизнь, любую жизнь, чтобы вот так покончить со своей! — Владислав повернулся резко к Ксении, и та заметила, что его глаза странно блестят. Только после сообразила, что это невыплаканные слезы так горят на солнечном свете, и это осознание отдалось вдруг в ее душе какой-то странной тяжестью. Словно его боль и горе вызывают в ней аналогичные чувства, заставляя всей душой сожалеть о его утрате, о той, которую она и вовсе не знала, чья смерть несла за собой ее собственную гибель.

Как же ей хотелось ныне подойти к нему и обнять, как это делала Марфута, когда Ксении было горько и больно! Или просто положить свою ладонь на его плечо, как давеча это сделал Ежи. Но Ксения знала, что он не примет от нее подобного жеста, скорее всего, снова замкнется, закроется от нее, от ее сострадания его боли, принимая за жалость, которую все мужчины считали недостойным чувством по отношению к себе. Потому и не шевельнулась даже, просто стояла и слушала.

— И я ведаю, какое погребение ждет таких покойников! — медленно, будто каждое слово терзало его, проговорил Владислав, сжимая ладонь в кулак. — Это-то и мучает меня, не оставляет. Была ли она закопана в лесу или ее тело просто бросили на растерзание диким зверям? Прочитали ли над ней отходную или даже словом не удостоили? Ведь так поступают с удавленниками, разве нет? Никогда люди, что не дожили свой век, не знали покоя после смерти. Эти поверья не так ныне живы у наших хлопов, но в Московии…

Ксения не могла больше выносить его боли, что так и сквозила в каждом произнесенном слове, а потому быстро проговорила, прерывая его на полуслове:

— Ее отпели по нашему обычаю, ведь на ней был нательный крест православный, а погребли в версте от погоста, прямо на берегу Щури — реки, что течет в вотчине моего мужа. Деревенские знают о нраве своего боярина, оттого и не усомнились в причине гибели. Да, она лежит не на кладбище, но и место, что выбрали для нее отнюдь не яма и не болото.

— Откуда ты знаешь? — спросил Владислав, пытливо глядя ей в глаза, и Ксения поспешила опустить их долу, скрывая свои мысли от него. Не будет же она говорить ему, что специально пошла туда, на эту могилу, перебарывая свой суеверный страх перед заложными {3} покойниками. Просто от того, потому что была погребена именно его сестра, а не из любопытства, не из желания взглянуть на могилу той, что погибла от руки ее мужа.

— Я хозяйка тех земель, запамятовал? — уклончиво ответила Ксения. — Мне ли не знать, что там творится.

— Хотел бы я забыть об том, — заметил на это Владислав, отводя в сторону взгляд на своих воинов, что поили коней или просто лежали или сидели в траве, отдыхая. — Да неможливо мне! Ведь забыть — означает спустить с рук их смерти, оставить их души неотомщенными, неупокоенными.

— Ты их любил так сильно? — прошептала Ксения, поражаясь глубине его чувств, видя его терзания. Владислав кивнул в ответ, отбрасывая рукой волосы, упавшие при этом движении на лицо.

— Больше жизни. Все бы отдал, лишь бы вернуть время вспять!

В сердце Ксении при этих словах будто кольнули острой иглой. Кто эта женщина, хотелось закричать ей. Кто она, и кем была для тебя? Она едва сдерживала себя, чтобы не ударить его, выплескивая ту боль, что плескалась внутри нее, тот гнев на него, что он любил другую, не ее, Ксению. Она сама не понимала, что с ней творится, но для того, чтобы сдержаться от своего безумного порыва Ксении пришлось так сильно сжать ладони в кулак, что ногти впились в нежную кожу ладоней, причиняя физическую боль.

Ксения резко развернулась от него и зашагала к возку настолько быстро, насколько позволял ей это делать подол сарафана. Она чувствовала, как на глаза набегают слезы, готовые уже пролиться тонкими ручейками по лицу, но не желала, чтобы другим была видна эта ее слабость, хотела спрятать в темноте возка свои слезы, свою боль.