Воспоминания о Юрии Олеше - Юрий Олеша

На столике в купе громоздились розы - дар комсомольцев, парней, девушек, пограничников, молодых поэтов Ашхабада...

День Победы Олеша встретил за пределами Туркмении, где-то на маленькой станции, в пути, праздновал с незнакомыми женщинами и детьми и чувствовал себя превосходно.

1969

M. Киселева-Шумова

Есть книги, которые часто перечитываются. "Ни дня без строчки" Юрия Олеши, например. Открываю ее на любой странице. Но прежде смотрю на портрет.

Чуть прищурен глаз. Щеточка жестких усов. Спокойно скрещены руки. Таким я не видела Юрия Карловича. Этот снимок последних лет. А в памяти оживает 1942 год. Туркмения. Киевская киностудия художественных фильмов, эвакуированная в Ашхабад. В сценарном отделе у нас часто бывает Юрий Олеша. Он работает над киноновеллой "Маленький лейтенант".

Многие киностудийцы встречали его еще в Киеве. Юрий Олеша написал тогда удивительный сценарий "Строгий юноша".

Картину создавал А. Роом. Заняты были в ней блистательные актеры - О. Жизнева, Штраух, Юрьев, юная Серова, Дорлиак, актер с античной фигурой, красавица Ирина Володко. Фильм неповторимо хорошо снял оператор Ю. Екельчик. Он был о любви, неразделенной и странной, о новой морали и старых пережитках.

На широких экранах фильм "Строгий юноша" не видел никто. В просмотровых залах киностудии фильм просматривали неоднократно.

Ю. К. Олеша тяжело и как-то гордо пережил этот удар. Он был неожиданным. Слишком много талантов было включено в работу...

...А теперь Юрий Карлович Олеша часто появляется в сценарном отделе Киевской киностудии в Ашхабаде.

Война. 1942 год. Зима в Ашхабаде. Это значит - все те же вечнозеленые кусты и деревья, так же журчат арыки, синеют горы, и только нет голубого неба (в том военном году в Ашхабаде дождь шел сорок дней беспрестанно).

Плотное, темное небо висит над городом, истекая водой. Дождь. Дождь. Иногда крупные капли далеко в небе превращаются в хлопья снега. Долетев до земли, белые пушинки ударяются об асфальт и превращаются в темные лужи.

В такую погоду шла я вечером из студии. На перекрестке улиц светил рубиновый огонь.

Под светофором стоял Юрий Карлович. Без плаща. Руки в карманах. Воротник приподнят, голова втянута в плечи. И башмаки чуть врозь. Что-то чаплинское чудится в этой фигуре. И скорее не внешне, а по существу.

Рубиновый глаз сменил зеленый. Перешла я мокрый асфальт улицы с отраженными в нем, как в черной реке, цветными огоньками. Юрий Карлович стоял по-прежнему. Смотрел вниз. У его ног сидел пес, худой, ушастый, подняв умную морду. Хвост его вздрагивал на камнях тротуара. Олеша что-то внушал псу. Пес в ответ тихо повизгивал.

Чтобы не мешать, я тихонько обошла "собеседников".

Олеши жили в гостинице, на первом этаже. Огромные окна номера почти всегда открыты. Из них на фоне бархатных (именно бархатных) гор видна была площадь, дальше белели южные легкие здания.

А в широком окне лампа под зеленым абажуром освещала скульптурную голову Ю. Олеши.

Неясно, мягко двигалась тень Ольги Густавовны.

Олеша сидит за столиком, у лампы.

Рука, одухотворенная, сильная, с какой-то своей выразительной жизнью, подпирает могучий лоб. Юрий Карлович задумчив. Внезапно что-то пишет.

Рукопись эту я вскоре видела и читала.

"Для меня "Огни большого города" нечто большее, чем кинематографический фильм..." - отчетливо запомнилась мне первая фраза. На грубой, желтоватой, почти оберточной бумаге ровные, крупные строки. Буквы овальные, очень четкие. Строчки похожи на вытянутое ожерелье, особенно там, где много гласных - а, о, е. Почти нет помарок, неряшливых вставок. Если зачеркнуто, переправлено что-то - ровными линиями, как узор. Красивая рукопись. А ведь это еще черновик.

Ольга Густавовна, русская женщина с лицом итальянской мадонны, как-то особенно произносит имя мужа - Ю-юра! Чаще всего в интонации звучит забота, тревога, просьба быть осторожным.

Юрий Карлович во многом житейском ребенок. В быту, в мелочах жизни, как говорят, он беспомощен, неумел. Ему ничего не стоит потерять деньги, забыть хлебные карточки, не получить вовремя какие-то талоны на житейские блага, что в те трудные голодные времена оборачивалось трагедией.

От недоедания худое лицо Юрия Карловича с запавшими щеками часто было землистого цвета.

Как-то в одиночестве прохаживался он по дорожкам студии. Выражение лица его менялось. Вскидывались удивленно брови. Казалось, он говорит с кем-то. А когда смотрел в лицо человеку - по-своему, особенно как-то проникновенно, угадывая его жизнь, детали. Мог вдруг сказать:

- У вас дома, наверное, как в костюмерной, всюду развешаны платья. Вы ведь не привезли с собой шкаф?

В глазах искринки, смешинки.

Конечно, угадал. Платья должны выглядеть свежо. И они развешаны на стенах спортивного зала, где мы теперь живем. Выгладить что-либо проблема. Утюга нет, угля нет. Электричество - по праздникам.

На туркменском базаре, куда мы в дни получки толпами отправлялись покупать виноград, встречали Юрия Карловича. Мне казалось, он любил туркменский базар. Он приходил сюда как в театр, просто смотреть это пестрое, яркое азиатское зрелище. Ароматные райские плоды.

Продавцы, не похожие на торгашей с их алчной, суетливой манерой. Эти словно застыли у своих сочных сокровищ. Сидят у золотых дынь, янтарного, агатового винограда, неподвижные, загадочные, как сфинксы. А вокруг гудящая, разноликая толпа.

Юрий Карлович стоял под навесом, опершись на палку, ничего не покупая. Мимо гибко прошла девчонка-цыганочка, подметая юбкой асфальт.

- Веник! - сказала я, и мне стало весело.

Юрий Карлович, прищурив глаз, смотрит на меня.

- Конечно, веник! - Мне смешно. - Очень давно прочла эту вашу метафору, и всегда мне весело, когда вижу цыганку.

Мы смотрим вслед пестрому гибкому "венику" с тонкой талией и улыбаемся оба. "Веник!" - это неожиданно. Очень смешно!

Юрий Олеша в жизни, казалось, был продолжением своих книг. Его разговорные фразы можно было сдавать в набор. И, конечно, очевидцам следовало бы записывать их. Потом это передавалось устно:

- Вы знаете, что сказал Юрий Олеша...

Юрий Карлович много знал. Был эрудит. А в нем проскальзывало что-то детское. В этом серебряно-седом человеке с мужественным, суровым лицом, колючим иногда взглядом таился мальчик. Сколько людей было убито горем, узнав о смерти Маяковского. У потрясенного черной вестью Юрия Олеши вырвалось:

- Как? Боже мой, навсегда? Это навсегда?

* * *

В 1942 году в Ашхабаде состоялся пленум Союза писателей. В торжественном белом зале, ярко освещенном, на трибуне выступал и Юрий Олеша.

Из пятого ряда, где я сидела, ораторы были прекрасно видны. Я не могла не застенографировать выступление Олеши. Записывала, не глядя в блокнот. Хотелось смотреть. Вдохновенное лицо, мощная серебряная голова. И голос... У Юрия Олеши был редкий, запоминающийся голос, какие-то свои интонации. И совершенно актерская дикция. Когда он говорил с трибуны, казалось выступает большой артист. Четкие, звенящие фразы. Очень легко мне было потом расшифровывать эту стенограмму.

Вот что говорил Юрий Олеша на пленуме писателей в Ашхабаде в 1942 году:

- Я никогда не забуду момента, когда, сойдя с теплохода "Дагестан", очутившись по ту сторону Каспийского моря, я увидел сквозь пароходы и дома Краснозаводской пристани желтое пространство и движущуюся в нем фигуру женщины в развевающихся красных одеждах. Она двигалась так царственно и так сказочно было ее одеяние, что казалось - фигура идет как бы над горизонтом. Ничего подобного я не видел в своей прошлой жизни. Это было совсем ново для зрения, для души. Пораженный, я смотрел не понимая, что передо мной. Мне казалось, что стало очень тихо вокруг, и я спросил среди полной тишины: "Что это?"

Я хотел спросить, где мы. То есть дать себе отчет, какой путь мы преодолели и к какому краю пристали. Я хотел спросить, где мы, но я спросил: "Что это?"

Потому что зрелище этой красивой фигуры на желтом пространстве скорее относилось к искусству, чем к науке, скорее к музыке, чем к географии.

"Что это?" - спросил я среди полной тишины, уверенный, что кто-то услышит мой вопрос и ответит на него.

"Это Туркмения", - ответили мне.

Торжественное чувство от первой встречи с вашей землей, товарищи туркмены, в следующую минуту не исчезало из моей души, та же торжественность осталась и в следующий час, и месяцы прошли, и год, и больше - все та же торжественность поет в моей душе, когда я вижу Туркмению или думаю о ней.

Каждый художник видит мир по-своему. Я однажды спросил себя: что за поразительная черта есть в лицах туркмен? Почему они кажутся мне такими величественными? Как описать лицо туркмена? И я увидел, что каждый туркмен - юноша или старик из аула с его чуть оттянутым лицом - похож на человека, который выслушивает чьи-то слова, после которых произносит клятву.

Так я вижу лицо туркмена. И когда я спрашиваю, почему у них такие лица, я отвечаю себе, что они принадлежат народу, который, борясь с завоевателями, вероятно, не раз произносил клятву верности или мести. Я еще вернусь в Москву и увижу своих товарищей, и они спросят меня о Туркмении. Что там? Какая она?..