Остров обреченных - Стиг Дагерман

ведь надо спешить; англичанка вздрогнула, и тогда из ее пальцев заструился холод, самый ледяной холод на свете, и она застыла, как стекло, не в силах даже укрыться, хотя он обжигал ее. Ладони, узкие длин-ные ладони без запястий, с набухшими жилами на внутренней стороне, выползли из песка и стали медленно елозить по ней, обдавая пронизывающим холодом. Пальцы вонзились в ее плоть, словно острые ледяные когти, но она даже не вздрогнула, потому что и сама была изо льда. Как замерзшее озеро вспоминает лето, так и она ощутила едва заметное темное подводное течение и, как всегда, вспомнила, что надо спешить, что надо немедленно сделать это, пока еще не поздно. И тогда одна из ладоней, елозивших по груди, внезапно не выдержала, и ногти впились глубже, рука замерла, а острые пальцы погрузились вглубь тела. Где-то там, в глубине, находилась маленькая мышца, чувствительная струна, и когда ноготь указательного пальца уставшей руки касался ее, она начинала петь, издавать высокий, чистый жуткий звук, у которого были острые края, и звук раскачивался внутри нее, словно маятник обезумевших часов. Он разрывал ее изнутри, и вся кровь втекала в тело, приливая к одному месту, к одному источнику; она тяжелела, ей становилось жарко, колебания маятника постепенно затухали, и звук погружался в этот источник, а на поверхность поднимались колючие пузырьки.

– Вечер закончится, и станет темно, – то ли шептала, то ли кричала она, – нам надо спешить, мне надо спешить, я должна успеть всё рассказать, вы должны успеть всё услышать!

Мимо, на линии прибоя промелькнули чьи-то тени, бледные тени с жесткими голосами.

– Так нельзя, – сказала тень, прежде чем исчезнуть в темноте, – все прекрасно понимают, что так нельзя. Он и так уже долго пробыл здесь.

– Да, это необходимо сделать, чем скорее, тем лучше! – хрипло крикнула вторая тень, как будто обращаясь к девушке.

Обе тени быстро исчезли, как будто из темноты вдруг возникла вращающаяся дверь. О, у нее совсем нет времени, дверь может в любой момент провернуться еще раз, и тогда к ней подойдет незнакомец.

– Теперь вы снова слышите меня! – то ли прокричала, то ли прошептала она. – О, тут кто-то пробежал и своими криками заглушил мои слова, но теперь вы снова меня слышите. Слушайте меня, потому что я так желала этого, всю свою жизнь я желала, чтобы вы выслушали меня, но раньше мне всегда что-то мешало – гора у меня дома, где мы кричали летними вечерами, чтобы услышать эхо, или целая площадка для крокета, когда папа смотрел, чтобы никто не жульничал. Я не потерплю нечестной игры, повторял он, ударяя клюшкой по сапогу, тот, кто нечестен в игре, – плохой, очень плохой человек! Слышали бы вы, как он это говорил: мне так не изобразить, а вот Ники, моя единственная сестра, она здорово умела его передразнивать. После каждой партии она тащила меня в беседку, находила на земле ветку, била себя по пятке и передразнивала папу. Он к тому времени уже вышел на пенсию и каждое утро, в десять часов, выходил на площадку для крокета с инспекцией, как на поле боя: измерял расстояние между воротами, проверяя, не сдвинулись ли они за ночь, проводил по ним тряпкой, даже если дождя не было, и натирал до блеска. Ложился на землю, прищуривался и следил, чтобы все прямые линии действительно были прямыми, убеждался, что за ночь на площадке не появилось никаких посторонних предметов.

– По-моему, он спятил, – говорила Ники, она была на два года старше меня, поэтому уже умела говорить высокомерно и постоянно жевала резинку; меня от нее тошнило. Попрыгав на одной ноге между окон, она бросалась на пол и притворялась, будто ножки кровати – это воротца для крокета. – Нет, вот это неровно стоит, – кричала она. – Джон, неси мотыгу, подправим! Кошмар, совершенно невероятно! Как можно достойно играть в таких условиях? Недостойный игрок – плохой человек!

Потом она заползала под нашу общую кровать и стаскивала красное одеяло пониже, чтобы ее не было видно. Понимаете, она лежала в своей красной пещере, а мне приходилось носить ей чай с печеньем, оставаться снаружи и быть евнухом. Однажды папа узнал об этом, потому что он крикнул нам в окно, чтобы мы шли играть с ним в крокет, а я крикнула в ответ, что не могу, потому что Ники сказала мне быть евнухом. О, он пришел в ярость, швырнул клюшку на землю и бегом бросился к дому. Я испугалась, залезла под кровать, крепко обняла те два года, на которые Ники была старше меня, и принялась всхлипывать: «Мне так страшно, папа ударит меня, Ники, что такое евнух?»

В коридоре раздался топот сапог, большие шляпки гвоздей звонко стучали о пол, дверь распахнулась, и сначала он, тяжело дыша, молча стоял на пороге – казалось, будто свора собак вернулась с охоты. Я заползла еще глубже в два года, на которые Ники была старше меня, но сердцу места не хватило, оно все стучало и стучало, тело стало липким от пота, и наконец Ники оттолкнула меня. Тогда папа закрыл за собой дверь и встал, невидимый и угрожающий, где-то в комнате, знаете, как в лесу – слышишь шипение змеи, но не видишь ее. Я вся дрожала, Ники даже не пыталась успокоить меня. Он медленно подошел к кровати, и, хотя ступал легко и медленно, пол дрожал под его шагами. Я в последний раз попыталась спрятаться за Ники, зарылась лицом в ее длинные волосы, чтобы он не увидел моих глаз, но она сердито встряхнула волосами и оттолкнула меня. Осторожно, слон идет, прошептала она мне на ухо – конечно, она-то ничего плохого не сделала!

Папа сдернул с кровати одеяло, ведь он все это время знал, где я, но не пошел сразу ко мне, а стал играть в войну – он всегда играл в войну: сначала рекогносцировка, потом атака. И он всегда всё знал, и невыносимее всего было то, что он совершенно не умел притворяться, будто чего-то не знает. Мне было одиннадцать лет, детство было тяжелое – я так считала и когда была маленькая, и потом, когда выросла, но вообще часто бывает так, что ребенок, которому приходится тяжело, который страдает от несправедливого отношения, разрушается, и, когда приходит время рассказать о своем детстве, оказывается, что оно было просто идеальным, ведь иначе из него бы не вырос такой прекрасный человек. Со мной все было не так, понимаете, в детстве я всегда чего-то боялась; помню, что могла до смерти