Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

синагоге Union Libérale Israélite (Еврейского либерального союза), и тем самым закрепить глубокие перемены, к которым он исподволь готовился еще с 1921 года, когда впервые столкнулся с антисемитизмом[315]. Начиная с этого момента композитор, который раньше с почти религиозным пылом стремился обогатить немецкую культуру, с неменьшим рвением устремился в противоположную сторону. Однако он ощущал, что его новое призвание не ограничивается лишь культурной сферой. Почувствовав, что над немецким еврейством нависла страшная опасность, Шёнберг объявил в полном драматизма письме Веберну: “Я намерен – если мне окажется по силам такая деятельность – работать в будущем исключительно на благо еврейской национальной идеи”[316]. Эта идея, пояснил он, важнее, чем его творчество. “В течение четырнадцати лет я готовился к тому, что сейчас произошло… и окончательно, навсегда обрубил – пусть с трудом, пусть с большим колебанием – все связи, соединявшие меня с Западом”.

Можно только вообразить изумление Веберна, когда он получил это письмо. Похоже, заявление Шёнберга о разрыве всех связей с Западом привело его ученика в такое замешательство, что он немедленно переслал его Бергу, и тот, в свой черед, был поражен им и ответил Веберну: “Даже если я и смогу счесть его отказ от Запада возможным по-человечески (хотя я не верю в это…), для меня остается незыблемым факт его музыкального творчества, которое можно охарактеризовать единственным словом: немецкое”[317].

Позже Шёнберг вспоминал: “Мое сердце обливалось кровью, когда я внезапно понял, что мне больше нельзя быть немцем”[318]. Однако он осознал, что его новый путь, как и прежний, предопределен свыше. Спустя месяц после возвращения к вере предков, находясь в Париже, композитор уже составлял подробные политические планы, которые должны были обеспечить безопасность еврейского народа. Он считал, что, прежде чем предпринимать какие-либо энергичные шаги, евреям для начала необходимо вернуть себе коллективное самосознание как таковое; им нужно как можно скорее прекратить все междоусобные распри и проникнуться новым, до предела обостренным чувством единения, которое должно устранить любые идеологические и религиозные разногласия. Шёнберг, чьи представления о народности вышли из тигля немецкого шовинизма, зацикленного на понятии Volk, теперь с готовностью поднял знамя равноценной воинственной идеологии – еврейского национализма. Да, рассуждал он, это беспримерное событие – чтобы народ, существующий в рассеянии, объединился, еще не имея собственного официально признанного государства, но и сложившаяся ситуация тоже носит беспримерный характер. “Наше время, – писал Шёнберг американскому еврейскому лидеру, рабби Стивену Уайзу, – ставит перед нами фантастическую задачу, настолько фантастическую, что нашему воображению было бы не под силу ее выдумать”. Выживание еврейского народа, продолжал он, тоже требует сделать “нечто еще более фантастическое не только возможным, но и достижимым”[319].

Такой мощной коллективной реакции, как считал Шёнберг, мог бы добиться только новоявленный еврейский вождь – человек, который уже продемонстрировал бы свое превосходство, воображение, отвагу и острейшее сознание морального долга, а еще был бы готов к решительным действиям: ведь этому вождю необходимо вступить в переговоры с Германией, чтобы добиться гарантий безопасности для остававшихся в стране евреев. “Возможно, этим человеком стану я”, – с некоторым колебанием написал он в августе 1933 года[320]. А уже через несколько недель всякие колебания остались позади. “Я положу начало движению, – писал он композитору Эрнсту Тоху, – которое вновь сплотит всех евреев, превратит их в единый народ и выведет их, всех вместе, на их родину для создания своего государства”[321]. Моисей современной музыки вознамерился стать Моисеем современных евреев.

Тягу Шёнберга к политическому лидерству не умеряли соображения о полном отсутствии необходимого профессионального опыта: ведь и в музыке он во многом пробивал себе путь как самоучка (так он рассуждал). По сути, Шёнберг ощущал, что хотя еврейские лидеры знают больше, чем он, и имеют возможность ознакомиться с множеством точек зрения, их мнимый опыт лишь спровоцировал коллективную растерянность в такое время, когда срочно требовались смелые действия. Ближайшая цель была ясна: спасти оставшихся в Германии евреев от той неминуемо надвигавшейся на них катастрофы, которую Шёнберг предвидел со сверхъестественной отчетливостью.

Несмотря на новообретенную решимость Шёнберга, тяготы его повседневной жизни с Гертрудой и родившейся у них в 1932 году дочерью Нурией никуда не делись. Летом 1933 года, когда надежды хоть как-то заработать на жизнь во Франции таяли на глазах, Шёнберг принял предложение преподавать в Бостоне, в недавно основанном учебном заведении – консерватории Малкина. Хотя это предложение, как он сам писал позднее, “не было соразмерно [его] репутации ни в финансовом, ни в творческом отношении”[322], он увидел в нем средство к достижению цели: Америке суждено было стать той базой, откуда он начнет кампанию по спасению европейских евреев. Причем он приедет туда, имея, как он сам считал, решительное преимущество. Ведь ему довелось стать очевидцем того, как методы современной пропаганды воздействуют на бесчисленное множество немцев, а значит (как он полагал), он сможет присвоить эти самые методы и задействовать их в собственной спасательной миссии. В какой-то момент Шёнберг дошел до того, что составил список всего, что понадобится ему для достижения поставленной цели: арендованный самолет, передвижной дом, штат сотрудников для долгосрочного планирования, “записи [его] самых важных выступлений” и “звуковые фильмы”[323].

Когда наступила последняя неделя октября, Арнольд, Гертруда и маленькая Нурия поднялись на борт парохода “Иль де Франс”, направлявшегося в Нью-Йорк. И где-то по пути потребность композитора разорвать все узы с Германией нашла одновременно практическое и символическое выражение в том, что он англизировал собственную фамилию: вместо Schönberg стал писать Schoenberg. Несмотря на решительность этого шага и на внешнюю самоуверенность, ощущавшуюся во всем, что он писал в ту пору, можно не сомневаться: композитор весьма болезненно воспринимал все происходившее, о чем свидетельствуют и его слова: “У меня как будто перекручены все кости”[324]. Когда после шестидневного плавания “Иль де Франс” наконец вошел в нью-йоркскую гавань, композитора и его семью встречал в порту скрипач Фриц Крайслер. С ним вместе пришел музыкант и журналист Леман Энгель. Как потом рассказывали, когда Шёнберг после короткого интервью поблагодарил Энгеля за доброту, Энгель ответил: “You are welcome” (“Не за что”)[325]. А Шёнберг, в то время знавший английский лишь на начальном уровне, понял эти слова совершенно буквально – как гостеприимное приветствие: “Добро пожаловать (в Соединенные Штаты)”. И его глаза наполнились слезами.

В течение следующих восемнадцати лет Соединенные Штаты действительно оказывали ему радушный прием. А еще – игнорировали его, приводили то в трепет, то в замешательство. Жизнь на чужбине началась для Шёнберга в Бруклайне (штат Массачусетс), и этот топоним поставил в тупик по меньшей мере одного корреспондента. (“Где же этот «Бруклайн» (Brookline)? – писал Берг. – Под Бостоном? Уж наверняка он не имеет отношения к пригороду Нью-Йорка Бруклину (Brooklyn)”