Имя твоё... - Павел Амнуэль

Хорошо, что моя боль продолжалась недолго. А потом я видел себя сверху – тело как тело, неужели мое? И было так хорошо… Господи, мне никогда не было так хорошо и светло при жизни – я понимал, что жизнь моя закончилась, видел, как Алина опустилась на колени перед моим телом и билась в истерике, она, наверное, думала, что я ей никогда не прощу… А я не мог ей сказать, что она поступила правильно, даже если она на самом деле вообще никак не поступила.

Я видел, как моя радость обрастала туманом, как обрастал туманом весь мир, в котором я жил, я знал, что ухожу, и дорога длинна, и я готов был идти по этой дороге, потому что она вела к свету, я уже видел этот свет, далекий, как звезда, как мечта, как горизонт. Все эти сравнения были правильны, и еще многие другие, а потом…

Потом я встал с мраморного стола, стол был холодным, я сам был холодным, но что хуже всего – я был лишь мелкой, ненужной и пустой частью самого себя. Если они называют это жизнью, то значит, никто из них ничего в жизни не понимает. Да и как они могут это понять? Чтобы понять, как красива картина Шишкина, нужно отойти от нее на расстояние хотя бы нескольких метров, так меня учила мама, она преподавала рисование в школе, и она была права. Чтобы понять жизнь, нужно отойти от нее. Живя – не понять. И чтобы понять, что жизнь не понять изнутри, нужно умереть. Вот так.

Зачем меня вернули в этот мир? Даже не меня, мою оболочку?

– Так я не понял, – пробубнил Бородулин, – достала ли Алина Грибова сама нож из вашего кармана?

«Нет», – повторил я, но следователь опять не расслышал ответа. Поднимать взгляд он, тем не менее, не собирался. Его проблемы.

Я встал и обошел стол кругом, чтобы посмотреть, правильно ли записаны мои ответы. Собственно, мне было все равно, ради удовлетворения любопытства я и пальцем не пошевелил бы, но разве я сейчас поступал так, как хотел?

Бородулин водил ручкой по бумаге и не сразу обратил внимание на то, что меня нет на месте. Вздрогнув, он повел головой и только тогда обнаружил, что я стою у него за спиной и смотрю на его каракули. Ручка полетела в один конец стола, протокол – в другую, правая рука Бородулина потянулась к верхнему ящику и даже успела наполовину его раскрыть, так что стала видна рукоять пистолета. Он действительно собирался в меня выстрелить? Разве он не понимал…

Конечно, не понимал, да и как он мог понять, что я – вовсе не тело, которое переминалось с ноги на ногу, выполняя простые мышечные приказы, ибо других, более сложных, выполнять было не в состоянии?

– Садитесь на место… – прохрипел следователь, хватаясь за оружие, но моя рука оказалась проворнее. Кисть Бородулина повисла, как плеть, а пистолет лег в мою руку очень удобно, будто редкий камень – в ячейку, приготовленную для него в выставочной витрине.

– Сади… – хрипел Бородулин, нашаривая под столешницей кнопку вызова охраны. Руки у него дрожали, и, даже нащупав кнопку, он не смог ее нажать.

– Сади…

Если он сейчас умрет, мы сможем поговорить на равных. Правда, тогда в разговоре не будет никакого толка, и мертвому Бородулину это станет ясно сразу, как только он увидит, наконец, себя со стороны. Это очень интересное зрелище, когда смотришь на себя со стороны – если, конечно, смотришь не на поверхность, не на остывающее тело, а на то, что истекает из него в эти минуты после остановки сердца.

Нет, следователь не стал умирать. Он опустился на свой стул, схватился обеими руками за грудь – сердце прихватило, неприятно, конечно, но не смертельно.

Я обошел стол и направился к двери, держа пистолет в опущенной руке. Разве я собирался стрелять? Нет, конечно.

– Сади… – хрипел Бородулин.

Я попытался открыть дверь, но не смог – дверь оказалась запертой, и я не знал: изнутри или снаружи. Как положено в этих заведениях запирать двери, когда следователь ведет допрос преступника? Почему – преступника? Разве я – преступник?

Да, конечно. Я преступил закон природы. Я вернулся, хотя не мог этого сделать.

Я дергал ручку двери обеими руками и чувствовал, как с каждым разом мышечная сила возрастает, а желание выйти отсюда, соответственно, становится все меньше и меньше. Закон сохранения… чего?

Когда ручка, вырванная из замка, осталась в моей руке, желание что бы то ни было делать иссякло окончательно, и я вернулся. Сел на стул, бросил на стол искореженную дверную ручку и посмотрел следователю в глаза. «Ну, – сказал я, – ты хотел что-то спросить? Спрашивай, отвечу».

Бородулин продолжал растирать грудь руками и смотрел на пистолет, лежавший на полу возле двери. Ах да, я бросил оружие, когда обеими руками схватился за ручку двери. И что? Кажется, следователь больше всего сейчас боялся, что я вспомню о пистолете.

Я пожал плечами. «Ну, – сказал я, – спрашивай».

Следователь молча смотрел мне в глаза. Вот странный человек. Сначала не мог поднять на меня взгляда, теперь не может его отвести. Между нашими зрачками протянулась нить мысли, дорожка, по которой я мог бы пройти и попытаться понять этого человека изнутри, но зачем мне это было нужно? Я перекусил нитку взгляда, перервал ее, и для Бородулина именно это простое мое движение – не тела, а сознания, – стало почему-то потрясением.

– А-а… – из горла Бородулина вырвался никак не модулированный вой – будто звук несущей частоты в радиоприемнике, когда передачу интересной программы неожиданно прерывают помехи.

Вообще-то мне здесь больше делать было нечего. Но не ломать же дверь, я мог это сделать, переливая в мышцы энергию собственного сознания, которую легко черпал из бесконечного источника, названия которого не знал. Мне не нужны были сейчас демонстрации моей мышечной силы – никчемные демонстрации, без которых я мог обойтись.

Я? Почему я понимал себя не так, как понимал совсем недавно? Я? Почему мне стало жаль следователя? Почему я пожалел дверь, закрытую на замок? Почему я вообще…

Кто я?

Этот простой вопрос вызвал во мне странное ощущение раздвоения личности, неприятное, как удар током. Если бы следователь Бородулин вдруг спросил: «Назовите ваше имя, отчество, фамилию», что я сказал бы в ответ?

Валерий Данилович Мельников? Или Вениамин Самойлович Болеславский?

Прочь!

Я вытянул руки и увидел свои пальцы, похожие на иглы. Острые иглы впились мне в глаза, и я закричал от боли. Я кричал «Уходи!», и я ушел, потому что больше не мог терпеть.

Глава четырнадцатая

На темном экране монитора беспорядочно перемещалась надпись Be happy, то увеличиваясь, то уменьшаясь, то переворачиваясь, а то и вовсе выворачиваясь наизнанку. Надпись эту я внес в память на прошлой неделе, а до того экран охранял текст, вообще не имевший смысла: Attractive winter.