Полное собрание стихотворений - Дмитрий Мережковский

VII. Мама

Она – не модный тип литературной дамы:«Сонату Крейцера» не может в пять минутПодробно разобрать и автора на судПривлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»Не режет в перламутр оправленным ножомИзящные листы французских книг ЛёмерраИ не бранит, гордясь критическим чутьем,Столь непонятного для русских дам Флобера;И в светской болтовне, как будто невзначай,Ни мыслью книжною, ни фразой либеральнойНе думает блеснуть, и, разливая чай,Не хвалит Paul Bourget с улыбкою банальной...В лице глубокая печаль и доброта,Она застенчива, спокойна и проста,И, вместо умных книг, лишь предана заботеО кашле Наточки, о кушанье, дровах,О шубках для зимы – об этих мелочах,Что иногда важней серьезных дел. В капотеДомашнем, стареньком, наружностью своейНе занимается и хочет некрасивойИ старше лет своих казаться: для детейОна живет. Но я считал ее ленивойИ опустившейся. Я помню, иногдаОни к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»Но мама много раз клялась, что никогдаНе пустить, а меж тем, они достигнут цели.«Родная, милая!..» и, наконец, онаУступит, ласками детей побеждена,Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,Как подозрительно скрипят гнилые бревна.При первой шалости детей она опятьПрибегнуть к строгости решается, горюет,Что портит девочек, что слишком их балует,И все-таки ни в чем не может отказать.Она казалась мне такой обыкновенной,Такою слабою... Потом я видел разЕе в несчастии: я помню, в трудный час,Почти веселая, с улыбкой неизменной,Она была еще спокойней. В эту ночьЛежала при смерти ее родная дочь.Я чувствовал, что смерть подходит к изголовьюЛюбимой женщины... Со всей моей любовьюЯ был беспомощен и жалок, как дитя.А мать легко, без слез, как будто бы шутя,Что нужно делала и что-то говорилаПростое, нежное... На выраженье глаз,На кроткое лицо взглянув, – какая силаУ этой женщины, я понял в первый раз.

VIII. Проза любви

О беззаботная, влюбленная чета!Что может быть милей? Вы думаете оба,Что жизнь – какая-то воздушная мечта,Что будут соловьи вам песни петь до гроба?Но ведь придется же заказывать обед,С какой бы высоты на жизнь вы ни взглянули, —Не меньше страстных клятв необходим буфет,Белье и утюги, лоханки и кастрюли —Эмблемы вечные супружеской любви.Попробуйте пожить вдвоем, – увянут розы,Потухнет свет луны, умолкнут соловьиПод дуновением неумолимой прозы...Бывало, с нежностью, поникнув головой,Шептала ты «люблю», когда звезда в эфиреСтруила тихий свет, а ныне... Боже мой!..«Куда девался рубль и пятьдесят четыреКопейки?» – юная хозяйка говорит,Над счетной книжкою приняв серьезный вид.Увы! таков наш мир... Но хуже всякой прозы —Упреки в ревности, домашняя войнаЗа первенство, за власть, и сцены, крики, слезы:«Не хочешь ли гулять?» – мне говорит жена. —«Я занят, не мешай!» – и мы не в духе оба...Хандра, расстройство нерв... Из этих пустяковВыходит глупый спор: предлог уже готов;В душе – холодная, мучительная злоба.И мне чрез полчаса, как злейшему врагу,Жена в отчаянье кричит: «Меня ты губишь...Уйди... оставь!.. Я жить с тобою не могу!..»А я в ответ: «Теперь я знаю: ты не любишь!»И грубые слова, и хлопанье дверей...А Булька серая, любимый мопс, меж намиВ тревоге бегает, как между двух огней,И смотрит умными, печальными глазами.Не правда ль, ты жене весь мир отдать готов,А кресла мягкого иль книги не уступишь;Ей счастье на земле ценою жизни купишь,А не простишь двух-трех пустых обидных слов.Но тяжелей всего – болезнь: какая мука,Едва заметив жар, в тревоге пульс считать,Способность потеряв работать и читать,И думать. А в душе – томительная скука...Поставишь градусник, и страшно заглянутьНа цифру, и следишь, тревогою объятый,Веселым притворясь, как медленная ртутьВсе подымается, и от одной десятойПроклятых градусов – я чувствую порой —Зависит жизнь моя, и счастье, и покой...О, как вы далеки, таинственные встречиИ первая любовь, и безотчетный страх,Признанье робкое в потупленных очах,И торопливые, взволнованные речи!..Вы не вернетесь вновь: простите навсегда!Но как ни дороги утраченные грезы,Я знаю: в пошлости, среди житейской прозыИ будничных забот, и скучного труда —Все крепче с каждым днем, все глубже и сильнееМоя печальная, спокойная любовь:Нет, я бы не хотел, чтоб сделалась ты вновьТакою, как была: ты мне еще милее!Теперь – пред силою любви моей простой,Пред этой жалостью друг к другу бесконечной —Нам кажется почти ребяческой игройТот первый сон любви неопытной, беспечной!..

IX. Отъезд с дачи

Осенний день. В лесу – все мертвенно и пышно:Ни томной иволги, ни зябликов не слышно.И как в дому, людьми покинутом, полнаЧего-то грустного лесная тишина.Порой волнуются дрожащие осины,И солнце заблестит, и листья зашумят,Как в летний день, но миг – и желтые вершиныВновь успокоятся и сразу замолчат.Не пролетит пчела над цветником унылым,В аллеях падают увядшие листыИ блещут в сумраке, подобно златокрылымИюльским бабочкам. Как алые цветы,Два мертвых листика трепещут и краснеютНа голых сучьях. Дождь и карканье ворон,Солома влажная на избах, небосклонТуманный... озими лишь ярко зеленеют.На даче холодно, и потолок течет,И печки скверные дымят, из окон дует,И даже булочник возить перестаетСвой хлеб, и тетенька на скуку негодует...В тревоге девочки, – в гимназию пора.Из ранца вынули учебник запыленныйСегодня свой урок твердят они с утра:Знакомый переплет, оборванный, зеленый,С воспоминанием о страшных, злых глазахУчителя, опять на них наводит страх.«Лакедемоняне в бою при Фермопилах...» —Выводит Таточка унылым голоском,Зевая, морщится и лижет языкомСвой пальчик розовый, запачканный в чернилах.Но вот уж ломовой приехал. На возуНавален всякий хлам: там сундуки, игрушки,Ногами вверх столы, матрацы и подушки,И клетка с петухом у кучера внизу,А в самой вышине, как символ дома, яркийБлистает самовар в объятьях у кухарки.И с высоты кричит она вознице: «Эй,Смотри-ка, моего корыта не разбей!»Собака, хвост поджав, должно быть, в мыслях грустных,Сидит: увы! пора голодная придет,Не будет ей костей, не будет корок вкусных.А дворник, шапку сняв, двугривенного ждет.С бутылкой молока, закупоренной тряпкой,Одета в серенький поношенный бурнус,Но с очень яркою, оранжевою шляпкой,С подвязанной щекой (осенний дачный флюс),Хлопочет тетенька и между двух картонокВ коляску бабушку старается втолкнуть.Слепая, бедная старушка, как ребенок,Покорна. Все теперь готово. С Богом – в путь!Но Даша сердится и хочет верх коляскиПоднять: «Что если дождь? не думает никтоО детях!..» В шарфы, плэд, потом башлык, пальтоОна их кутает. Им душно: только глазкиБлестят... Поехали. Уж церковь – за холмом,Вот роща, где грибов так много, вот паром...Вдруг тетенька кричит в отчаянье: «Забыла!..Ах, Боже мой, назад!.. Забыла башмаки!..Я сбегаю: ведь здесь – недолго... пустяки!..»Но Даша, полная воинственного пыла,Вступает в спор, – она ликует больше всех,Злорадствуя... И крик, и шум, и общий смех...С улыбкой Таточка на все глядит практично,И ей на даче ли, в Москве ли – безразлично.Из хрестоматии французской наизустьТвердит она урок. А Нате жаль природы,Прогулок и грибов, и солнца, и свободы!В задумчивом лице – недоуменье, грусть,Как будто бы вопрос, зачем в глубокой думеТак сумрачен и тих – там, на краю небес —Волшебно-золотой и все же мертвый лес,Зачем уныние – в поблекшем поле, в шумеОсенних непогод, и в тучах, и во всем?..Сердечко бедное в ней чутко встрепенулось, —Кто знает, может быть, предчувствие проснулосьТого великого, что смертью мы зовем?..

Х. Читателю

Мне страшно на лицо читателя взглянуть:«Где собственно герой, завязка, в чем же суть?И как печатают серьезные журналыПодобный вздор!.. Какой упадок небывалый!..»Минутку погоди, мой строгий судия,Не горячись: ты прав! Мы – слабы, мы – ничтожны.Все эти новые поэмы – невозможны;В них скука царствует! Но разве жизнь твоя,Читатель, веселей? Ты умываешь рукиВо всем, но кто, скажи, виновник этой скуки,Упадка, пошлости и прозы наших дней?Ты ропщешь, а меж тем всю жизнь тебя нималоРодной поэзии судьба не занимала.Что книги!.. Для тебя отрадней и милейПартнер за карточным столом, да оперетка!Ты любишь фельетон забавный пробежать,И если шуточка довольно зла и метка,Привык ты гаэру газетному прощатьВсю пошлость. Ты не прочь от модного скандала,И надо дерзким быть, чтоб угождать тебе...Но что ты любишь? Чем душа твоя страдала?Когда ты жертвовал, кому, в какой борьбе?..С умом расчетливым, с душой неверной, зыбкой,И с этой вечною, болезненной тоской,И с этой мертвою, скептической улыбкой, —Вот он, наш судия, читатель дорогой!..Смотри: мы – казнь твоя, мы – образ твой. Меж намиЕсть непонятная, невидимая связь.Ты знаешь: до сих пор она не порвалась, —О, слишком крепкими мы связаны цепями!Тебя не трогает наш робкий, бедный стих, —Что делать? Видишь сам: наш мир угрюм и тесен,Не требуй же от нас могучих, вольных песен, —Они – не для тебя, ты недостоин их!Теперь расстанемся... Но, кажется, с дорогиЯ сбился и зашел Бог весть куда. СейчасЯ кончу. Вот – вся мысль поэмы. В эпилогеЯ повторяю то, чем начал мой рассказ.

XI. Поэзия будничной жизни