Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

Самодержец вырастал перед их взором неким Гулливером, заслонявшим собой все пространство империи. И никто, разумеется, не смел и пикнуть, не смел признаться, что злословящие, перемывающие друг другу косточки дамы и господа, конечно же, не обходят вниманием и императрицу…

Глава пятьдесят четвертая

Да, внешне порядок вещей не менялся, все шло своим чередом, царь царствовал, политикан политиканствовал, насильник насильничал… Проливалась кровь, остывала, забывалась, — новые потоки лились, захлестывали империю, волна за волной, набивались людьми казематы, камеры, сибирские рудники… Все шло своим чередом, — и ссылки по этапам, и дворцовые балы, жестокие казни и амурные дела…

Пока самодержцу удавалось балансировать на волнах потрясений, приливов и отливов. Но, как он ни оправдывал себя и свою карающую волю, как он ни упивался своим мнимым величием, он не ощущал желанного покоя внутри империи. Он опасался крамолы и мятежей не только на окраинах, но более всего здесь, в Петербурге, где мерещились зловещие тени покушений и возмездия. Как бы крепко ни удерживал бразды монархического правления романовский дом, как бы империя ни прибегала к огню и мечу, ее изнутри подтачивало глухое, нарастающее недовольство. И ныне, в промозглые серые петербургские дни, когда самодержца снедали гнетущие тревожные думы, ему вдобавок приходилось еще и сносить капризные и уязвляющие его самолюбие претензии императрицы.

Он не мог отрешиться от темных и мучительных подозрений на ее счет. Ему становилось не по себе при мысли о ее тайном адюльтере. И усугубляло царские терзания новое подозрение — является ли его сыном тот, которому, видимо, не без наущений матери, не терпится унаследовать трон, — или это незаконнорожденный отпрыск?

В такие мрачные минуты царский взор придирчиво блуждал по лицу наследника — то он представлялся вылитым отцом, то казался совершенно непохожим. Царевич производил на отца противоречивое впечатление, то тверд и надежен, то чужд и подозрителен… И государь склонялся к ужасающей мысли: что, если перед ним совершенное исчадие изощренно сокрытых, бесчестно посвященных императрицей тайному вожделению минут, а в жилах наследника течет чужая кровь!.. Будь возможно раскрыть эти подозрения силой оружия, войной, — царь, кажется, не преминул бы прибегнуть к ней… Но, увы, сила была бессильна перед этим гордиевым узлом! Эту тайну знала одна только императрица. И здесь он не был властен над ней, он, абсолютный монарх, могущественный владыка. Порой, задыхаясь в сомнениях, он вдруг вызывал к себе наследника, осыпая милостями, гладил по густым, черным волосам, пристально заглядывая в глаза, и тот, бывало, встревоженно спрашивал:

— Что с вами, отец?

— Ничего… Я хотел бы знать меру твоих способностей и умственных достоинств, сын мой, — отвечал царь. — Уготовано тебе высокое поприще…

— Право, пока Его императорскому величеству рано думать о покое… Вы не стары, — наследник, следуя наставлениям матери, убеждал отца в отсутствии честолюбивых видов на престол. — И вы могущественны.

Самодержец, снедаемый тягостными сомнениями, вдруг впадал в сентиментальность:

— Сколь бы сильным я ни выглядел, а старости не миновать… Улавливая в глазах расчувствовавшегося отца глухую настороженность, наследник, памятуя а наставлениях, деликатно возражал:

— Не печальтесь, отец… Старость и вы — несовместимы…

— Почему ты так полагаешь?

— Потому, что вы окружены обожанием… безмерным обожанием матери и подданных ваших…

— Гм… безмерным? — Император прятал горькую ироническую усмешку. — Где тебе знать…

— Я это знаю с положительной определенностью! — не уступал Романов-младший.

Император вскидывал взгляд из-под тяжелых, набрякших век.

— Я не вижу еще пользы, которую могу принести вам. Какая вам нужда во мне, неоперившемся отроке…

— Почему ж… тебе уготован высокий жребий… Ты ведь — надежда державы…

— Отечество уповает на вас. Я счастлив у вас учиться.

— Ну, а все же… когда бы ты хотел надеть "шапку Мономаха"?

— Когда я буду достоин этой чести.

"Однако, его не проймешь, — думал царь. — Никак мать его вымуштровала… — И он снова гладил темные завитки волнистых волос. — Так вымуштровала свое чадо, что комар носа не подточит… чтоб не проболтался ненароком о маменькиных аппетитах и уловках… О тайных поползновениях и сговорах… Бедное усердное дитя!.. Ты хочешь уверить меня в своей сыновней преданности, ты хочешь затесаться в мое омраченное сердце, в потемки моих сомнений…"

И после каждого подобного разговора самодержец не только не ощущал облегчения, но и впадал в еще более гнетущие сомнения.

На сей раз императрица, затаившаяся за дверью, неожиданно прервала их беседу, переступив порог с ласковым выражением на лице, и пригласила их завтракать.

Царь позавтракал нехотя, с видимой поспешностью, и после чая покинул стол, собираясь отправиться в Зимний.

Там, во дворце, он обретал привычное ощущение властительной уверенности и несокрушимого могущества.

Глава пятьдесят пятая

Старый статс-секретарь, рассматривавший почту, не мог бы с точностью сказать, как встретит царь донесение, в каком настроении и состоянии он вернется от царя. Возможно, Его императорское величество распечатает и просмотрит все пакеты, и распорядится немедля. А может статься, что, пробежав глазами несколько строк, отставит в сторону: "Успеется…"Самодержец, бывало, иной раз сам затребует почту. Случалось, при дурном расположении духа, представленная почта вызывала раздражение:

— Что это они забрасывают меня письмами? Ужели полагают, что я в полном неведении о положении дел?

Статс-секретарь пытался отвести грозу.

— Да-с… — ваше императорское величество. Но кому им писать, как не вам…

— Что ж, на мне свет клином сошелся? — подтрунивал царь, — почему бы не адресовать их к тебе? Почему ты не распечатаешь, не прочтешь сам, что дельно, а что пустое?

— Помилуйте, государь… Я не вправе…

— Почему?

— На этот счет не изъявлена ваша высочайшая воля.

— Разве не довольно изустного слова?

— Я, право, еще не услышал с твердою определенностью…

— Как тебя еще вразумить?.. "Разрешено предварительное ознакомление со всей почтой…" Так, что ли?

— Ваша воля, государь…

— Да, уж моя…

— Я буду поступать так, как угодно вашему императорскому величеству.

— То-то и оно, генерал! — Государь впадал в раж:- Никто из вас гроша ломаного не стоит! Куда ни кинь — сумбур, раздор, развал! А вы торчите предо мной, козлом бородатым! На кой черт эта вся писанина! Все "караул" кричат! Когда же вы научитесь исполнять свой долг подобающим образом? Ну, ответствуй, ваша светлость, когда?

— Смею заверить… я неизменно стремлюсь помнить о своей ответственности перед вашим императорским величеством, — изворачивался статс-секретарь. — Ваше слово для меня закон святой…

— Слова, слова… А на деле у вас… — Император не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. — Заладили: "долг перед его императорским величеством…" Перед отечеством! Перед отечеством! Заруби себе на носу!

— Да, государь… Мы не на высоте положения…

— Тогда вот вам бог, а вот порог! Заменим достойными… скажем, из Германии выпишем… — усмехался царь…

— Ваша воля, государь… Но, право, новая бироновщина нам не к лицу…

— Вот-вот… И я против засилья иностранцев в наших государственных делах. Знаешь, почему?.. Потому, что они, чужеземцы, выказывая внешнее усердие, в душе остаются неприятелями наших побед и льют воду на свою мельницу…

— Ясно, как божий день.

— И потому надо так править государством, — рассыпал "перлы" царь, — чтобы нигде не допустить смуты! Пресечь мятежи, революции. — И чтоб эти вот конверты с сургучом не летали сюда каркающим вороньем! Чтоб не досаждали нам разбирательством крамольных авантюр!

— Совершенно верно, государь. И нам следует…

Но, увы, поток тревожных донесений, вопреки высочайшему пожеланию, продолжал расти, громоздился кипами в статс-секретариате…

Депеши сигнализировали о беспорядках и бунтах в разных краях.

Статс-секретарь, при всех страхах от предвидимого царского гнева, предпочитал, однако, не задерживать почту. Ведь для царя такие известия не были неожиданностью, — так или иначе, он знал о напряженном положении дел.

Статс-секретарь устал и подумывал об отставке, однако государь не хотел расставаться со старым придворным. И вот генерал был обречен терпеть, и сносить ежедневные причуды и прихоти государя.

— Генерал!

— Слушаю вас, государь.

— Что это я давеча хотел тебе сказать?..

— Не могу знать…