Внизу - Руслан Ряфатевич Агишев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несмотря на появление нового неизвестного ему персонажа, задача скорее облегчалась, чем усложнялась. Новый элемент, как это ни странно, стал поясняющим фактором.
— …С одной стороны у нас многочисленная группа с техникой и значительными ресурсами, а с другой стороны — профи-одиночка. Условных заказчиков тоже двое — боярский род и преступный авторитет местечкого уровня. В итоге, кто с кем?
Логика подсказывала, что развернуть полноценную наблюдательную операцию, сопоставимую с военной, способен скорее боярский род. Для бандита же более предпочтительна работа с универсальным специалистом.
— //-//-
Профессор Горин, преподающий имперским гимназистам математические науки, был местной знаменитостью. А как же иначе? Обязывали к этому многочисленные регалии, среди которых были и лауреат Нобелевской премии по физике, и Филдсовская медаль, и премия Киото, и премия за прорыв в математике, и премия Новые горизонты, и многие другие.
Выглядел он весьма оригинально, напоминая городского сумасшедшего на прогулке. Одет на нем был, как правило, чуть мятый костюм в крупную клетку, синяя сорочка. На улице довольно крупную голову обязательно венчала шляпа с узкими полями. Если же он оказывался без головного убора, то волосы на его голове тут же представали в виде большой серебристой гривы, торчавшей во все стороны одновременно. Последнее стало поводом для прозвища Одуван, который родился сразу же после его первого посещения гимназии. Интересно, что профессор, ничуть на него не обижался. Говорил, что я уже не в том возрасте, чтобы на что-то обижаться. Тем более природа меня, действительно, наградила подобной шевелюрой, очень напоминающей соцветие одуванчика.
Правда, была у Горина одна слабость, о которой мало кто знал. Да и он сам о ней особо не распространялся, понимая, какой общественный резонанс может вызвать известие о ней. Выпить любил профессор, чему не могли помешать ни многочисленные международные и имперские премии, ни настойчивые предупреждения врачей и друзей. Он и сам понимал пагубность этого. И всякий раз в ответ на очередное напоминание извиняющее кряхтел, и разводил руками. Мол, все понимаю, друзья, но ничего не могу с собой поделать. Однако, оставшись в одиночестве и уставившись на наполненный дорогим коньяком бокал, обязательно говорил себе, что немного благородного напитка совсем ему не повредит, а лишь укрепит остроту ума и живость мысли.
Вот и сегодня профессор вновь засиделся в своей комнатке, что находилась в задней части аудитории. В этом месте, выделенном в его полной пользование, он нередко коротал свои вечера. Дома все равно никто его не ждал.
— Разве может двадцатилетний коньяк кому-то повредить? Ни в коем случае! При такой выдержке в этом благородном напитке не должно было остаться ни грамма вредных веществ. Наоборот, это амброзия с множеством полезного, особенно для мозга ученого, так как позволяет расширить наши умозрительные горизонты, — Горин поставил на стол бокал с янтарной жидкостью в нем и начал традиционный разговор сам с собой, ставший уже полноценной традицией за последнее время. Несмотря на всю серьезность, с которой он вел этот бесконечный разговор-монолог, в душе Горин, естественно, осознавал всю пагубность своей привычки. Только мог ли он что-то поделать с ней? И зачем? В последние дни, только лишь бокал хорошего коньяка позволял ему хоть как-то справляться с навалившейся на него депрессией. В эти минуты, когда профессор неспешно потягивал пряный напиток, он мысленно переносился в те дни, когда его жизнь «била ключом». Правда, именно сегодня почем-то случился сбой. Воспоминания о далекой молодости по какой-то причине совсем не желали всплывать в его памяти. — Хм…, - так и не пригубив бокал, он поставил его на стол. — А что осталось теперь? Вот это?!
С горечью старик оглядел стены своего кабинета, завешанные большим числом почетных грамот, свидетельства, удостоверений, поздравлений. Его взгляд скользил по дорогим сувенирам с многочисленных торжественных мероприятий, так и оставшихся не распакованными из своих коробок. В шкафах и тумбах, услужливо напоминал ему мозг, еще много точно такого же добра.
— Неужели это и есть итог моей жизни? — до глубины души поразила его горькая мысль. — Эти медальки, бумажки и статуэтки и есть мое наследие?
Горин судорожно дернул рукой и случайно смахнул бокал с коньяком на пол. Тяжелое стекло ударилось о керамическую плитку и с треском разлетелось на множество осколков.
Очень тяжело было осознавать все это. Всю свою жизнь он работал, как проклятый. Брал одну математическую высоту за другой, одну высоту за другой. Решал сложнейшие алгебраические задачи. Говоря без всякого высокопарного пафоса, раскрывал тот красивейший и чрезвычайно сложный язык, на котором говорит сама вселенная. А что в итоге? К чему он пришел? К одиночеству, которое пытался скрасить рюмкой с коньяком?
— Да… Остались лишь я и математика, — горько усмехнулся Горин. Рука его сама собой потянулась за лежащим в стороне блокнотом и карандашом. Хотелось хоть как-то отвлечься, забыться. А что могло быть лучше математике, этой бескрайней стихии с мириадами стройных цифр и мозгломных уравнений? — А коньяк подождет…
Старик решительно отодвинул пузатую бутылку в сторону и погрузился в размышления над одной из известнейших проблем математики, над которой веками билось множество ученых. Гипотеза Римана, которую он пытался доказать вот уже тридцать четыре года, была одной из семи великих математических проблем, определенных Международным математическим институтом Клея еще полстолетия назад. Она гласила: все нетривиальные (то есть имеющие ненулевую мнимую часть) нули дзета-функции Римана имеют действительную часть ½, что для непосвящённого звучало колдовским заклинанием.
— Точно колдовское…
Что интересно, именно волшебным заклятием обозвали математическое описание этой гипотезы гимназисты, когда профессор для примера написал мелом на доске эту формулу. Многие даже прочитать символы не смогли, не то что понять смысл гипотезы.
— Заклинание…, - усмехнулся профессор, чувствуя, как привычное занятие поднимает его настроение. — Хм… А это что еще за шум?
Убаюкивающую тишину, к которой он уже привык, вдруг нарушили какие-то посторонние звуки. Кто-то решительно распахнул дверь аудитории и тут же ее довольно громко закрыл. Затем, кажется, начал двигать стулья. Шаркал подошвами ботинок, чем-то возил по полу, шебуршал.
— Кто-то из гимназистов что ли припозднился или что-то забыл? — пробурчал профессор, вновь берясь за карандаш и опять принимаясь выводить очередную извилистую цепь формул. — Скорее полотер…
Прошло еще некоторое время, в течение которого Горин успел исписать своим убористым почерком пять или даже шесть страниц
