Вор - Роннат

В храме Лика толкалась, кусалась и локтями проделывала путь к воде. Она напилась вдоволь быстрыми, жадными глотками. Волосы и рукава платья намокли, а с лица будто слетела глиняная маска. Лика отвязала ёмкости и двумя быстрыми движениями наполнила их.

Обратно Лика шла, еле передвигая ноги. Голова кружилась, тошнота подкатывала к горлу. С мокрых волос по спине стекали капли драгоценной воды. Но ещё до того, как Лика вернулась в жилище юноши, солнце успело высушить всю влагу на одежде и теле.

Приходилось постоянно оглядываться: вдруг кто-то за ней следил? Но улицы были тихими и безлюдными.

Дом встретил пугающей тишиной. Юноша лежал без чувств. Лика коснулась его груди и почувствовала удары сердца. Девочка присела и осторожно капнула водой на неподвижные губы. Она боялась, что если дать сразу много, то парень захлебнётся. Сглатывать с сухим горлом было трудно, она это знала по себе.

Юноша вздрогнул. Веки слегка приоткрылись, затрепетали. Положив его голову себе на колени, Лика чуть наклонила сосуд. Тонкая струйка полилась на распухший язык.

Парень закашлялся, согнулся пополам. Он хватал ртом воздух и повторял:

– Воды… воды!

Лика поила парня по чуть-чуть, надеясь, что его желудок выдержит и не исторгнет всё обратно. Иногда юноша замирал, а потом просил ещё воды. Встать он не мог, и, когда Лика делала перерыв, он ругался и шипел что-то на неизвестном языке.

– Тише, – говорила она, а у самой от страха дрожал голос. – Я здесь. Всё будет хорошо.

Хотя откуда ей было знать?

Но почему-то слова успокаивали и её, и его. Юноша затихал, то ли засыпая, то ли проваливаясь в беспамятство. Лика протёрла смоченным рукавом его лицо, убрала длинные спутанные волосы за искалеченные кем-то уши.

Ночью у больного начался жар. По крайней мере, Лике так показалось, ведь до этого кожа всё время была холодной. Стало страшно, что этот юноша уже никогда не поправится, что жажда сгубила его тело, а Лика лишь отсрочила неизбежное.

Но ему, наоборот, становилось лучше. Постепенно, с каждой каплей к нему возвращалась жизнь. На лбу засветился знак. Он был не таким чётким, как у Лики, а словно смазанным по краям, как будто его сделали давно.

Парень, не открыв глаз, сел повыше. Он тяжело дышал и вздрагивал от боли при каждом сглатывании.

Вода закончилась. Лика села в уголке и тихо спросила:

– Как тебя зовут? Наме?

Она не была уверена, что юноша знает ветвийский, поэтому добавила выученное слово, которое часто слышала на улице, – «имя».

Юноша разлепил губы и едва слышно прошелестел:

– Шор…

Интерлюдия. Безымянный

Имя. У него было имя. Он помнил его, мог написать и произнести, но оно больше не принадлежало ему. Он не мог сказать: «Меня зовут Лорал», не мог так даже подумать. Сопротивлялись и разум, и сердце. На шее затягивалась невидимая удавка, как будто безымянный шёл против самого мироздания. Так работали законы Ародана.

Личных вещей не вернули: они принадлежали Лоралу, а того больше не существовало. Изгнаннику дали лишь тонкий плащ и дорожную палку, а потом вытолкали из храма, предупредив, что возвращение будет равно смерти. Сестра милосердия, которая кормила нищих, сжалилась и тайком собрала в дорогу немного еды, полупустую флягу и горсть мелочи. Последняя помощь, которую встретил безымянный.

Как быстро от него отвернулись хранители веры. Как быстро его забыли прихожане. Пока он шёл по улицам, видел много знакомых лиц, но люди нутром чувствовали безымянного и сторонились его, а те сироты, которым он когда-то подарил имена, и вовсе были в ужасе.

Кто дал имя, тот мог его и забрать. Скольких довелось приютить, многих – сделать наречёнными, но ни разу он не отнял ни одного имени. Он считал, что не вправе лишать человека шанса получить дар богини.

Он пробовал достать шкатулку, надеясь на чудо, но она покинула владельца. Множество раз безымянный успел пожалеть, что не достал её из пустоты перед тем, как его лишили имени. Тогда она осталась бы с ним.

Было интересно, узнает ли он когда-нибудь, был ли дар в его шкатулке или нет?

Что ж, получение дара никогда не было высшей целью, а сейчас и вовсе волновала только Двуликая. Безымянный был уверен, что с богиней что-то случилось, но нужны были доказательства.

Шкатулки в Илассете, да и под другими ветвями, открываются слишком редко. К тому же его снова могли обвинить в ереси и, чего доброго, отправить в земли отрицателей.

Но в Ародане было место, где шкатулки открывались ежедневно.

Остров работорговцев. Именно туда безымянный и направился.

Глава 15

Ночи со Стефаном были коротки, тяжелы и серы, как, впрочем, и вся супружеская жизнь. Элезарет чуть ли не каждый день слышала о том, что третьей ветви нужен третий принц. Без новых листьев она сгниёт, и тогда её обрубят и прирастят новую, более крепкую и плодовитую.

– Сенрих умер. Севир надменен и слаб. А Сирор… Ты знаешь, как посмеялся над ним тёмный лик богини, – говорил Стефан, прежде чем взять её.

Элезарет молчала. Она закрывала глаза и думала, что всё это происходит не с ней. Он не делал ей больно, да и сам, кажется, не получал удовольствия. Он никогда не смотрел на Элезарет. Его взор был устремлён куда-то мимо её лица или вообще в стену. Словно он находился не здесь, а за письменным столом и сочинял очередной указ.

На удивление, сегодня от мужа не несло вином. Элезарет могла свободно дышать, за что уже была благодарна. Когда всё закончилось, она привела себя в порядок и стала одеваться в простое платье и плащ с капюшоном.

Стефан набросил халат и сел за стол. Там лежало множество писем с печатями разных ветвей Ародана. В первую поездку наследника именно отцу полагалось запланировать встречи и подготовить документы.

– Моя рейна. Последнее время вы часто молитесь.

«Удивительно, что ты заметил».

– Разве? – Элезарет закончила укладывать волосы: туго сплетённая коса, уложенная спиралью на голове, легко пряталась под капюшоном.

– Я не слепой, – пробормотал Стефан, впрочем, не оторвавшись от бумаг.

– Я молюсь за наших сыновей, если тебе интересно, – бросила Элезарет, сняв украшения.

– Не думаю, что молитвы Двуликой помогут. Особенно Севиру. Я готовлюсь к съезду принцев Ародана усерднее сына.

Элезарет пожала плечами. Севир целыми днями сидел в покоях, почти ничего не ел, редко с кем разговаривал. Был ли тому виной пережитый позор