Граф Брюль - Юзеф Крашевский

Лихтенштейн вскочил со стула.

— Но ведь на вашей стороне королева, отец Гуарини, патер Фоглер, Фаустина, — быстро вычислял он.

Брюль усмехнулся.

— Но к Сулковскому давнишняя привязанность короля.

— Действительно, слабые люди бывают упрямы, — проговорил князь, — но, однако, действуя мягко и осторожно, можно их покорить. Действовать внезапно с ними нельзя, потому что они сознают собственную слабость, которая в них порождает упрямство; а если влиять постепенно, нечувствительно, тогда они воображают, что поступают совершенно самостоятельно. Хорошим учителем вам может служить отец Гуарини.

— Но не забывайте того, что Сулковский друг детства короля; он его поверенный в таких делах, о которых он больше никому не говорит.

— Я не спорю, что задача не легкая, но не признаю ее невыполнимой, — отвечал Лихтенштейн… — Но этот план!.. Скажите, ради Бога, вы его видели, читали его?

Но Брюль своей рассчитанной холодностью сдерживал любопытство собеседника.

— Нельзя ли, князь, прежде переговорить об условиях?

— С величайшей охотою.

— Я искренно сожалею о нашем предприятии, — говорил министр, — потому что в других отношениях я очень ценю Сулковского; он любит короля и верен ему; он хочет сделать Саксонию могущественной. Но когда его влияние увеличится, гордость увлечет графа по опасной дороге. Кроме того, Сулковский не умеет ценить нашей праведной королевы. Сулковский недостаточно уважает духовенство…

— Ах, почтенный Брюль, — прервал его князь, — ведь я отлично его знаю, может быть, даже лучше, чем вы, так как он передо мной никогда не маскируется, а я с ним познакомился еще тогда, когда он был в Вене с королем.

— Сулковского нужно удалить, — решительно сказал Брюль, — я больше ничего не желаю и должен достичь этого для блага короля и государства. Пусть будет так, как я рассчитываю, а тогда я сам сумею удержаться и вы будете во мне иметь вернейшего слугу австрийского дома.

— Но все-таки, где же план, тот план?.. — повторял Лихтенштейн. — Отдайте мне его и я на все согласен…

Брюль, как бы неохотно опустил руку в боковой карман; князь, заметив это движение, вздрогнул, приблизился к нему и протянул обе руки.

Брюль медленно вытащил бумагу и держал ее перед глазами князя. В эту минуту постучались в дверь; камердинер вошел и доложил:

— Граф Сулковский.

В одно мгновение бумага исчезла, а Брюль сидел развалившись, нюхая табак из эмалированной табакерки, которую уже успел достать из кармана.

Сулковский стоял на пороге и окинул проницательным взором министра и князя, но обратил большее внимание на своего товарища; Брюль привстал и протянул ему руку.

— Вот ранняя птичка! На следующее утро после свадьбы, он от молодой жены летит уже к послам. Я предполагал, что вы у ног своей царицы, — проговорил Сулковский.

— Обязанность, прежде всего, — отвечал министр. — Я узнал, что князь уезжает в Вену, а мне нужно было с ним увидеться.

— Как? Князь уезжает в Вену? — с удивлением спросил граф, занимая место на диване. — Я ничего об этом не слышал.

Лихтенштейн казался смущенным.

— Наверное, ничего не могу сказать, может быть, может быть, — невнятно проговорил он. — При дворе я вчера упоминал об отъезде, а сегодня вижу, что Брюль, знающий обо всем на свете, узнал и про это.

Он засмеялся. Граф пожал плечами.

— В таком случае еще ничего не известно…

— Наверное, ничего не могу сказать, — проговорил Лихтенштейн, бросая на Брюля многозначительные взгляды. — Я жду одну депешу; если получу ее, то буду вынужден уехать, хотя мне жалко покидать Дрезден.

Разговор перешел к городским сплетням.

III

Пока что двух соперников соединяла еще тесная дружба, но между ними началась борьба, незаметная для посторонних глаз. На другой день после свадьбы Брюля в своем кабинете Сулковский беседовал с поверенным Людовици; они разговаривали о замужестве графини Коловрат. Людовици был слишком подозрителен и осторожен, нежели его начальник.

— Однако нам нужно хорошо подумать об этой женитьбе, — говорил он, — министр породнился не с одной графиней, но с ее матерью и с австрийским двором; а через это еще теснее сблизился с Гуарини и с самой королевой. Брюль приятен и сладок, как мед, но кто же подставил ногу Флери и Мантейфе-лю, погубил Вакенберта и Гойма, засадил Вацдорфа в Кенигш-тейн? По чьей милости повесился Гойм? Я положительно не доверяю Брюлю.

Сулковский засмеялся и пожал плечами.

— Не забывай, любезный, — произнес он гордо, — кто они были, и кто я. Все они вместе с Гуарини, с австрийцами, меня не уничтожат… Я выгоню отсюда патера Гуарини и весь полк иезуитов, а королеве назначу другой штат. Мне надоели все эти князья, я их не могу терпеть. Что же касается Вацдорфа и Гойма, ты ошибаешься, я их сам удалил, а не он.

— Ну да, то есть он, руками вашего сиятельства. Я, как адвокат, хорошо запомнил эту истину. Вацдорф вскружил голову графине.

— Пожалуйста, нечего меня учить в этих делах, — ответил Сулковский. — Знаю я сам, что делаю, и никто из вас не понимает, как я твердо стою.

— Разве я могу в этом сомневаться? — кланяясь, сухо произнес Людовици.

Однако этот короткий разговор глубоко врезался в память Сулковского. Граф давно не доверял Брюлю, но скрывал это подозрение даже от такого доверенного лица, каким был Людовици. Особенно ему казалось подозрительным то, что Брюль всегда безотлучно находится при Фридрихе-Августе, везде сопутствует ему, а между тем принц свыкался с его лицом. Отсутствие Брюля становилось для него заметным, и он сейчас же осведомлялся о нем; видно было, что он привыкает к нему, но все-таки Сулковский не допускал того, что ему угрожает какая-либо опасность; но он не хотел иметь соперников, потому что был завистлив и жаждал милости исключительно только для себя.

— Брюля следует удалить, — решил он, — а предлог легко найти. В тот же день после обеда принц, по обыкновению, вернулся

в свои комнаты, сейчас же переоделся в халат и, сев в кресло, закурил трубку. Сулковский уже занимал свое обычное место. На этот раз он что-то принес с собою; в переднюю за ним внесли таинственный пакет, который он, приняв от лакея, сам внес в комнату принца.

Во время путешествия по Италии Фридрих близко познакомился со всеми лучшими произведениями итальянской живописи; он жаждал походить на своего отца и перенял страсть от него к музыке, охоте, театру, ярмаркам, например, бывавшей в Лейпциге, он также чрезвычайно любил картины и другие произведения искусства. Везде он старался приобретать картины, со страстностью любовался ими и обогащал Дрезденскую картинную галерею; начало ей было положено при Августе II. Угодить его высочеству не могло быть лучшего средства, как приобрести для него какое-нибудь образцовое произведение; обыкновенно холодный и флегматичный Август III преображался при виде картины и становился иным человеком: глаза его тогда блистали, как будто он слушал пение Фаустины… Мысли в голове живее работали и всегда скупой на слова, он старался выразить свое суждение и восторг. В самые грустные минуты опера или новая картина проясняла лицо принца. Сулковский не менее других знал эту слабость принца.

В ту самую минуту, когда принц потянул в первый раз из трубки, Сулковский внес ящик. Фридрих взглянул на него, весь выпрямился и, не говоря ни слова, с жадностью протянул руку; он, вероятно, догадался, что находилось в пакете.

— Ваше высочество, — тихо произнес Сулковский, — это образцовое произведение, но… но…

— Ну, что же? — спросил недовольно король.

— Но, — продолжал граф, — содержание картины мифологическое и если, сохрани Бог, придет ее величество королева…

Король нахмурился и перестал настаивать; лицо его стало серьезно, он многозначительно покачал головою.

Сулковский поставил ящик в угол: глаза Августа последовали за ним.

— А чья живопись? — спросил он.

— Итальянского маэстро, — ответил граф, — лучшее произведение кисти Тициана. Небольшого размера, но выполнено восхитительно.

Услышав имя художника, король склонился, как будто приветствовал самого Тициана и прошептал:

— Gran maestro!

Сулковский заговорил о другом, как будто и речи не было про картину. Король смотрел на него, ничего не понимая, задумался и, наконец, произнес про себя:

— Очень уж склонен к мифологии!

Тут граф заговорил об охоте, но Фридрих опять его прервал:

— Что там нарисовано? Граф замахал руками.

— Очень неприличная сцена.

— О, фи! Спрячь! Вдруг войдет королева или Гуарини… Фи!..

Однако король не спускал глаз с ящика.

— Лучше будет, если я это унесу прочь, — произнес Сулковский, приближаясь к пакету.

Король ничего не решился сказать, но поморщился.