Тот, кто полюбит все твои трещины - Рафаэль Боб-Ваксберг

– О чем ты?

– Ты засунул в свою пьесу, как я роняю Тейлор, и это типа шутка, и все смеются, а я сижу такая и думаю: эти люди считают меня плохой матерью.

– Ты уронила Тейлор на голову? Я это просто выдумал, это было не о тебе.

– Но все это целиком было обо мне. И о Шеннон. О тебе, маме, папе. И о том, какие мы все плохие, что ее не спасли.

А потом ты видишь, что Дасти хочет что-то сказать, но потом передумывает, но после недолгого молчания не выдерживает и все равно говорит:

– Ну, мы ведь и правда ее не спасли, разве нет?

О, я забыл упомянуть до этого: есть еще один тупой момент в спектаклях, когда они используют звуковой эффект, типа звонит телефон, но звук продолжается еще доли секунды после того, как актер берет трубку. Довольно забавно, когда такое происходит.

Так, о чем я рассказывал?

Ах да, на выходе из ресторана. Окей.

Да.

– Дасти, – говоришь ты, – мы не знали. Мы ничего не могли сделать.

И теперь уже он начинает злиться:

– Правда? Ты не знала? Когда мы поехали на Ниагару и она все выходные бегала в ванную? Когда она постоянно засыпала за ужином, когда по полчаса хихикала и трогала всех за лица, ничего из этого не казалось тебе подозрительным?

– Я просто думала, что она придуривается, что ведет себя как типичная Шеннон.

– Да, она вела себя как Шеннон. Потому что Шеннон была наркоманкой.

– И ты считаешь, что, если бы я не пила, я бы заметила. Считаешь, что у Шеннон была передозировка, потому что я…

– Я просто говорю, что это было очевидно. Все выходные Тини говорила: «А что происходит с твоей сестрой?»

– Ну простите, что я не такой замечательный специалист по человеческому поведению, как Тини. Если тебе это было настолько очевидно, почему ты сам ничего не сказал?

– Я не знаю, – говорит он и давится следующей фразой, как будто она повисает на крючке в его горле, – и никогда этого не узнаю.

Тебе становится его жалко, но потом ты начинаешь злиться на него за это, ведь это он должен чувствовать себя виноватым после того, что сделал, поэтому ты говоришь:

– Шеннон – не твоя история. Я – тоже не твоя история.

И он говорит:

– Мне жаль, что ты так думаешь.

Ты киваешь. Это, в принципе, максимум, на который способен Дасти; непонятно, почему тебе казалось иначе.

– Я иду в отель, – говоришь ты. – Сколько я должна за ужин?

А он говорит:

– Забей.

А ты говоришь:

– Да ладно, дай мне заплатить.

А он говорит:

– Не беспокойся об этом.

Окей, ну хорошо. Одним поводом для беспокойства меньше.

Ты начинаешь уходить, а Дасти кричит тебе вслед:

– Видимо, хорошо, что мама с папой не приехали, да? Им бы пьеса точно не понравилась.

Ты поворачиваешься:

– Да я не знаю. Я вообще не понимаю, что у них в голове.

Если в бочке дерьма, которым был сегодняшний вечер, и была ложка меда, она заключалась в том, что, по крайней мере, в пьесе не рассказывалось о том, что случилось после смерти Шеннон, о том, как твои родители ушли в себя, самоустранились, как когда ты пыталась им позвонить и твоя мать сказала «Извини, Дакота, не могу разговаривать с тобой… сейчас для нас это все слишком тяжело», и когда она это сказала, твое горе утроилось. Ты не думаешь, что смогла бы вынести спектакль об этом.

– Я отправил им письмо по электронке, но… не знаю, почему я считал, что они придут.

Ты смотришь на него. Твоя театральная версия обняла бы его. Театральная версия сказала бы:

– Дасти. Что бы ни происходило с ними, я клянусь тебе, это не твоя вина.

Но реальная версия тебя просто смотрит на него и предлагает лишь сочувствующее пожимание плечами, которое каким-то образом должно сказать все, что необходимо сказать.

И он говорит:

– Ну, спасибо, что пришла.

Ты возвращаешься в свой номер в отеле, одна, направляешься прямиком к мини-бару и достаешь бутылку вина, которую купила заранее.

В номере две кровати, потому что у тебя не получилось взять номер только с одной кроватью, и тебе хотелось бы, чтобы Шеннон была здесь. Весь сегодняшний день тебе хотелось, чтобы она была рядом. Ты бы хотела послушать, что она скажет про пьесу – хотя бы ради этого.

Ты знаешь, что пьеса бы не задела ее так, как тебя, и это тоже ужасно раздражающе: почему ты вечно должна быть той, кого все задевает? После ужина с Дасти вы пошли бы выпить, только вдвоем, а после этого направились бы в гостиничный номер, который взяли напополам, и Шеннон скинула бы свою обувь.

– А мне понравилось, – сказала бы она, что, конечно, выбесило бы тебя.

По крайней мере, Шеннон пришла бы в восторг от того, что актриса, которая ее играла, однажды снималась в «Законе и порядке». «Роскошно», – сказала бы она. И посмотрела бы на тебя так свысока, будто это какое-то ее личное достижение. В тот момент тебя бы это разозлило, но, оглядываясь назад, ты бы подумала, что это очень смешно. Даже месяцы спустя ты бы возвращалась к этому моменту – Шеннон говорит «Роскошно» и выпрямляет спину, как чертова герцогиня Уэльская, – и каждый раз ты бы улыбалась.

Так что это стоило бы того.

Стихи поэзии[18]

«О чувствах любые слова мне кажутся странными,

Когда раз в году продаются открытки с чужими

признаньями.

Айлавью-индустрия гамбургер страсти грызет

на обед

И все усредняет, желать заставляя того, чего,

в общем, и нет.

Но я не о том, что в любой парикмахерской всех

чешут одной лишь гребенкой —

Думаю, ты, как и я, за миражами давно

уж пресытилась гонкой.

Я боюсь, как и ты, что любовь низведет нас

до полостей, жаждущих соединиться,

Но если развязка известна еще до того, как

начнем, так к чему же стремиться?

Ты права, что не веришь дежурным словам

о сердечном влеченье,

Ведь вся эта патока – путь к пораженью

и опустошенью.

Я не исключаю, что это посланье однажды оставит

нас под расставанья дождем.

Так что же еще? Ты сводишь с ума меня, Венди.

С Валентиновым днем».

Холодный взгляд Венди скользнул и коснулся

открытки едва.

Фернандо подумал, что, видимо, выбрал не совсем

те слова.

Он хотел объяснить, что хорошо понимает все

ее опасенья,

Но также заверить,