Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

в воскресенье мы очнулись от короткого, больше похожего на оцепенение сна. Солнце уже поднялось над теми самыми двумя соснами. Щебетали синицы, выжил и маленький вишнекрад. Мы развели огонь в печке и накрыли стол на улице, чтобы позавтракать. С севера на восток треть горизонта была затянута пеленой, напоминающей черную вату. Мы не смотрели на нее. Мы не говорили о прошедшей ночи. Мы не желали придавать сну большее значение, чем он заслуживал. У нас был отпуск.

Потом на дороге показался человек на велосипеде. Мы окликнули его, и он остановился у ворот. Мы забросали его вопросами. Он приехал из Гамбурга; я не помню, что еще он рассказывал, но это неважно. В те первые дни было невозможно получить верные и правдивые сведения; то, что рассказывали люди, не совпадало в деталях. Со мной произошло то же самое, когда я побывал в городе и меня по возвращении стали расспрашивать: стоит ли такой-то дом? Сильно ли пострадала такая-то улица? Я не мог дать вразумительных ответов на эти простые вопросы; при том, что я был на той улице и должен был проходить мимо того дома. Надо было, чтобы, отправляясь в город, человек знал номер дома, который надо искать; только в этом случае он мог бы рассказать, что сталось с домом. Да и в этом случае вполне можно было по дороге забыть о своем намерении. Именно из переплетения множества рассказов проявился в полной мере ужасающий масштаб несчастья; перед лицом безмерного ужаса частности уже не воспринимались.

Луга были усеяны узкими полосками фольги, зачерненными с одной стороны. В ночи эти полоски негромко шуршали; никто не знал их предназначения. Говорили, что к ним нельзя прикасаться, потому что они, возможно, отравлены. Только много позже мы узнали, что полоски сбрасывали для того, чтобы защититься от обнаружения радарами. Находили также и листовки, поднимали, прочитывали несколько строчек и отбрасывали без всякого интереса. В листовках были приведены цифры, которые объясняли, почему Германия проиграет войну. Какой смысл имели теперь цифры?

Каждый час объявляли воздушную тревогу, но налеты реально возобновлялись только после полудня, но какое сравнение могло быть между дневными налетами и ужасом ночных бомбардировок? Днем налеты были, пожалуй, даже красивы. При взгляде в морскую синеву неба создавалось впечатление, что кто-то швыряет с поверхности на дно невидимые предметы, на месте падения которых вверх взметаются маленькие облачка, и следы их медленно перемещались наискось, мимо Гамбурга, в направлении с северо-запада. Над нашими головами это движение делало резкий поворот под прямым углом и, словно передумав, пускалось в обратный путь к Гамбургу. Затем, в начале этого следа, становились видимыми какие-то мелкие водяные существа, отливавшие серебром в лучах яркого солнца. Эти обтекаемые животные безошибочно двигались в синеве, следуя движущей ими силе. Эти существа двигались не поодиночке, они образовывали фигуры, увлекаемые вперед невидимыми нитями. Можно было насчитать восемь-десять таких фигур. Эти фигуры были со всех сторон окружены юркими белыми червячками, похожими на дельфинов, резвящихся вокруг океанского лайнера. То были истребители, сопровождавшие бомбардировщики. Сам налет продолжался не более четверти часа. Над Гамбургом вырастали темные дымные грибы; в порту бомбы накрыли нефтехранилище. В понедельник этот спектакль повторился.

Мы несколько раз ходили в деревню узнавать новости. Среди людей царила полная растерянность. Ночью и ранним утром начали прибывать первые беженцы. Многие пришли босиком, в ночных рубашках — они выскакивали из домов, не успев ни одеться, ни толком понять, что происходит. Люди эти были охвачены сверхъестественным, зловещим спокойствием. Никто не осмеливался заговаривать с ними, молча сидевшими на обочинах дорог; да даже просто предложить им помощь казалось пошлым кощунством. Потом начали приезжать грузовики. В кузовах сидели люди, отчужденно глядя прямо перед собой. Куда мы едем? Почему мы остановились? Дайте нам еще немного поспать! Руками они обнимали узелки с бог весть каким имуществом, и котомки эти выглядели последними якорями, удерживавшими их на земле. Никто не жаловался и не плакал; без слов вылезали они из машин и разбредались в разные стороны. Только какая-то маленькая уродливая собачка радостно спрыгнула с колен хозяйки и с веселым лаем бросилась к ближайшему дереву.

Так же медленно и экономя слова, люди старались устроить и разместить беженцев. Надо особо сказать, что готовность населения к оказанию помощи превзошла все ожидания. И не только вблизи города, но и в других, куда более отдаленных местах. Только в Южной Германии столкнулись беженцы с откровенной неприязнью. Во всяком случае, об этом много рассказывали. Но, возможно, просто привычка к иному жизненному укладу гамбуржцев обычно вызывала непонимание. Я заключил это по язвительной и злобной насмешливости, с какой вернувшиеся с юга отзывались о еде, условиях жизни и чуждой вере.

Но и у нас хорошее отношение изменилось в течение всего одной недели. Я не говорю о тех случаях, когда беженцы, пережившие бомбардировки, начинали бесстыдно предъявлять непомерные требования. Многие приняли известную позицию: мы потеряли все, и теперь, будьте добры, отдайте нам половину вашего добра! — и опускали руки. Но и с нашей стороны находилось немало таких, которые думали: мы не виноваты, ведь разве то, что происходит, не касается и нас? И если они что-то давали, то давали только из страха. Да, возможно, тот прискорбный факт, что уцелевшие с самого начала ощутили зависть людей к себе; с этого момента зависть расцвела ядовитым цветом и стала постепенно расти. В это трудно поверить, но дело доходило до того, что люди завидовали беженцам из-за каких-то подаренных им новых вещей или из-за помощи, предоставленной государством. Или — но этот вопрос я задаю себе только сегодня — у этого отношения было более глубокое основание? Завидовали ли тем, кто уже осмелился совершить прыжок в ничто, чтобы оставить позади то, что всем остальным еще только предстояло?

Настало время срывания масок; привычные одежды спадали сами собой, как это случилось той достопамятной ночью с двумя соснами. Алчность и страх проявились в бесстыдной наготе и вытеснили любые нежные чувства. В те недели всем нам пришлось убедиться, что меры, какими мы до тех пор себя мерили, больше не работают. Близкие люди или те, кого мы называли друзьями, либо отмалчивались, либо отделывались от докучного долга избитыми фразами о тяжелых военных временах, которые не позволяют им оказывать помощь другим. Само понятие родства потеряло всякий смысл. Спроси сегодня сто человек любого положения, неважно, уцелевших или пострадавших, и девяносто девять из них, презрительно скривив