Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

— А вот это не по-нашему, — не принял баянист. — Лучше в черный день меня уважь.

Взяв пиво, отошли к ограде и приняли исходную позицию — расставив для упора ноги.

— Что значит цивилизация: долив соответствует. У нас же сдуешь пену, и продукта не остались. Не подержишь? Градус усугубить… — Баянист извлек из кармана «мерзавчик». — Булькнуть?

— Не стоит.

— Разок-другой?

— Ну, булькни… те, — добавил он.

После «ерша», буквально с первого глотка, повело так, что Александр припал спиной к опорному бетону.

— Насчет цивилизации, — означил тему баянист. — Вчера в Аквинк сходили.

— Что за Аквинк?

— Такой здесь город был. Две тысячи лет назад. Аванпост, бля, понял, Рима на дальнем севере. Зародился, вошел в зенит, ну а потом накрылся, значит, этой. Травой забвения. Под натиском, бля, варваров. Тут недалеко. Вдоль рельсов видел камни? Так это есть его водопровод, сработанный еще рабами Рима. Абрикосовки взяли, пива. «Звездочкам», естественно, «Токай». Что? Культурно посидели на обломках той империи. Кайф, скажу тебе, особый. Ведь как ты из кожи вон не лезь, как душу в инструмент не вкладывай, а все минует. Бля, на хуй! все пройдет! Как русский танец в Дебрецене. Как алые сапожки этой — земля ей неродная пухом. Как с белых яблонь дым. Уже проходит. А может, и прошло, а мы пока не замечаем…

— То есть?

— А я и сам не понимаю. Но такое чувство есть. Вот раньше я гремел с баяном на эстрадах. Неоднократный был победитель Всероссийских конкурсов. Где та музыка, широкая и величавая? Где те песни, что мы хором пели? Накрылись, как Аквинк. Отсюда вывод, Александр батькович. Покуда поезд не ушел, лови момент. Девка-то с огнем?

— С огнем. Но и с причудами…

— А у кого их нет? Вот наш рокер с палочками — ударник. Взял и спустил вчера все форинты на лаковые коры. Острые, как нож, блестят, как зеркало, и во-о-от такой каблук. Стал мерить, оказалось, оба на левую ногу. Плакал вчера и об римские камни бросался. Сегодня, после официальной части, пойдем с ним делегацией левый на правый менять. После чего запланирована турецкая баня. Понял? Охота испытать, как можно больше. А время поддирает! Да! Пора уже мануфактуру начинать отматывать. Метров хотя бы семь — и Венгрия окуплена. Не разделяешь? Смотри. Вернешься, в дом не пустит. А так-то оно легче. Отворяют тебе с недобрым чувством, а ты хуяк с порога: «На, моя Пенелопа!» — отрез кримплена. Или там джерси. Парализующий эффект достигнут. Мой тебе совет! Все же я жизнь свою не только с одним баяном прожил. Чем более вина, тем больше метров ей отматывал. Так что смотри.

Кроме них, никто у ларька в общение не вступал. Сдав кружки, венгры оседлывали велосипеды. Штанины справа, где цепь, прихвачены прищепками — не деревянными, как в Союзе, а из пластмассы разных цветов. Что веселей.

Александр допил и утерся, треща щетиной.

— Еще по единой?

— Геннадий Иваныч! На ногах не стою.

— Ну, давай. А я еще того — подумаю о судьбах Рима. Если кто из наших уже проснулся, адресуй к ларьку. А то здесь собеседников — сам видишь. Раз-два и обчелся.

Чувствуя себя говном, не только полным, но даже окончательным, Александр вошел в пределы международного туристического комплекса «Strand», что означало «Прибрежная полоса».

Сюда, на финальном этапе путешествия, со всей Венгрии съехались группы, расставшиеся в Дебрецене.

Он прошел мимо сверкающих «Икарусов» и поднялся в отель.

Все еще спали. На третьем этаже он с лестницы вошел в коридор и налево. Перспектива завершалась стеной стеклянных кирпичей, толстых и полых. Снаружи взошло солнце, и стена эта сияла ему навстречу. В ореоле возникла женщина — большая, вымытая и нагая. Она закрыла за собой дверь душевой и двинулась, ступая по линолеуму на цыпочках. Это была Аглая — в одной руке набитый пластиковый мешок, другая придерживает на голове тюрбан полотенца.

— А я вот постирушечку. Пока мой лавер[145] спит. Чего молчишь — или красивая?

— О да.

— А самому ни холодно, ни жарко. Знаем-знаем. Местные кадры, они такие. Ты, я вижу, даже бриться бросил?

— Бросил.

— Ведь у тебя, я слышала, электро? Отдай мне ее, а? В Москве я тебе новую куплю.

— Зачем тебе?

— Чтобы янычары не царапали в местах, — смешок сконфуженный, но гордый, — им почему-то интересных… Серьезно, в сувенир ему хочу. Все, что электро, у них здесь жутко дорогое.

— Твоя.

Он был притиснут к полной наготе и расцелован;

— Рыцарь! Может, постирать тебе чего?

Александр зашел к себе, взял бритву, вернулся в коридор. Из двери соседнего номера торчала в ожидании рука. В неожиданном порыве он обласкал ее — полную и белую. С голубыми прожилками на сгибе локтя. Рука в ответ сделала ему кистью жест укоризны: мол, чего ж ты раньше?..

Он положил ей бритву в ладонь.

Номер им достался с видом на Дунай. В своей кровати разбуженный им Комиссаров закуривал натощак.

— Значит, уходишь в бороду?

— Куда ж еще…

— Куда — тебе знать лучше. Кто вы, доктор Андерс?

— А вы, Лаврентий Палыч?

Комиссаров обиделся.

— Я, знаешь ли, не Хаустов.

— А я не доктор Зорге.

— А кто?

— Другой, — ответил Александр. — Еще неведомый избранник.

Снял пиджак и лег.

— Ну, ладно… Как выступление прошло? По данным политической разведки, сенсационно.

— Определенное признание имело место.

— В том смысле, что читатели не отпустили до утра? (Молчание со стороны Александра). Ну, что ж. Мы не аскеты — как было сказано любовником Арманд, одним из них… На завтрак-то пойдешь?

— Воздержусь.

— В номер принести?

— Не стоит. Но мерси…

— (Молчание) После завтрака автобусами предстоит на гору Геллерт — к мемориалу Освобождения. Осквернен в 56-м, но после восстановлен. Всем поездом восходим.

— Уже взошел.

— После чего торжественное возложение и клятва в Дружбе. (Молчание со стороны Александра) Ну, ладно. Судя по виду, церемонию ты вряд ли выдержишь. Оставайся. Только один вопрос… Интимный.

Александр отвернулся к стенке.

— Да нет, тут о другом, — смутился голос Комиссарова. — Такая, значит, история. Супруга заказала из дамского белья ей. Чего-нибудь. «По вдохновению», — говорит. Вопрос вдохновения в свете обстоятельств — сам понимаешь. Не стои́т. Но лавку мимоходом присмотрел. На улице Парижа. Видимо, нэпманы содержат. Витрина еще та. Парализует. Канкан и прочие французские дела, ты ж понимаешь…

— Ну?

— В смысле морально поддержать. Ну, и потом, поскольку я не спец… Размеры там, артикулы. Прозрачности…

— Я, что ли, спец?

— Ну, все же. Согласно агентурным данным, ты ведь здесь в высшем свете обретаешься…

Александр ударил в стену лбом.

— Это к чему?

— А так! Вы все еще хотите иметь, — произнес он, цитируя Иби, — а мы здесь хотим уже быть.

— (Молчание за спиной) Так понимаю — Янош Кадар с тобой делился? Этак после ужина, да? Между «гаваной» и армянским коньяком?

Александр засмеялся.

— Не он, а внучка…

— Принцесса на горошине, небось? Могу себе представить. Ну, Андерс, Андерс… А говоришь, не спец. Компанию составишь, значит? На улицу Прозрачностей.

— Оʼкей.

— Тогда я запираю, и ключ тебе под дверь. Чтоб ты, как у Христа за пазухой.

Ангелом с факелом — памятником Кошуту — открывался этот некрополь Венгрии. Писатели, художники, музыканты, политики, генералы…

Святой прах нации.

Мимо мемориалов, усыпальниц и помпезных склепов они дошли и до новейших времен.

Кровавый клоп. Даже и с тем, что «о мертвых или хорошо — или ничего». Если бы у Александра спросили, что он думает о верном сталинисте, генеральном секретаре местной компартии Матиасе Ракоши, вряд ли бы он нашел эпитет эстетичней. Чего, однако, он тогда не знал, так это то, что палач своей страны скончался политэмигрантом в СССР, а именно в Горьком, «где ясные зорьки». В 1971 году, дотянув до преклонного возраста. В отличие от Сталина, отлученная мумия которого все же удостоилась бюста на задворках Мавзолея, возвращенный Советским Союзом пепел палача был похоронен здесь с подчеркнутой нейтральностью — замурован в стену среди прочих урн. Или замаскирован?

На территории Пятьдесят Шестого года ударило по сердцу, как ножом. Так было здесь их много — пирамидок под звездочками о пяти концах. «Ваши», сказала она. «Вижу», — ответил он и потерялся среди них — бедных, дощатых, небрежно выкрашенных бурой отечественной краской. Он с отрочества знал у Слуцкого это пронзительное, непечатное:

В пяти соседних странахзарыты ваши трупы…

В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов — фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд… По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.