Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

Газета выпала из рук, ветерок, шелестя ею и играясь, перекинул ее в борозду. Когда грузовик-горючевоз уехал, оставив на пахоте след рубчатых колес, Василий Максимович скомкал газету, сунул ее в карман и пошел к трактору. Держа руку на рычаге, он вел машину, оглядывался, по привычке посматривал на старательную работу лемехов и на подплясывавшие следом бороны. Лемеха жадно входили в землю, переворачивали ее, и белесая пыль дымком курчавилась над ними. Василий Максимович смотрел на пахоту, а перед глазами — холмы, в седой ковыль одетые. «Сбылось мое предчувствие, — думал он, видя, как грачиная стая, давно уже увязавшаяся за плугом, кружилась и припадала к взрыхленной земле. — И почему те строения надо ставить на холмах? Разве вокруг станицы мало места? Придумал-то ту затею не кто-нибудь, а мой же сын. Один вознамерился изничтожить холмы, а другой расписал об этом как о какой-то радости. Нужно куда-то идти, кому-то жаловаться. А куда пойдешь и кому пожалуешься? Завтра сызнова побываю у Барсукова, он же мне наказывал, чтоб я не тревожился»…

На другой день Василий Максимович был свободен от смены и потому рано утром, позабыв о своих вершах, умылся, причесался и заспешил в правление: знал привычку Барсукова являться на работу до восхода солнца. За станицей над степью только-только заполыхала заря, а Барсуков уже находился в кабинете. «Работенка у него хлопотная, вот и заявляется ни свет ни заря. Хозяйство огромное, забот много, а тут еще и я припожаловал со своей бедой», — думал Василий Максимович, войдя в кабинет.

Барсуков не вышел из-за стола, как, бывало, выходил раньше, не протянул руки. Он откинулся на спинку вращающегося кресла и, приглаживая ладонями шевелюру, разговаривал с какими-то невидимыми людьми, и разговаривал так запросто, словно те люди сидели тут же, возле стола. Перед ним стоял замысловатый ящик с множеством кнопок, и Барсуков нажал одну из них, кивнул, здороваясь с Василием Максимовичем, спросил в микрофон:

— Второй зерновой? Виктор Петрович, как озимые? Повеселели после воскресного полива?

Из ящика — басовитый мужской голос:

— Еще как! Просто не узнать. Вчера специально ездил, осматривал весь массив. Отличные стоят хлеба.

— Это хорошо, спасибо, спасибо, порадовал. Есть ко мне вопросы?

— Все тот же: комбайны.

— Сколько просишь к тем, что уже имеешь?

— Всего четыре. Я не жадный…

— Через часок я к тебе подъеду, вместе посмотрим озимую и договоримся обо всем.

— Буду ждать.

Щелкнула кнопка, Барсуков наклонился к ящику:

— Комплекс птицеводческий? Кто на линии?

Послышался приятный женский голос:

— Это я, Колпикова!

— Привет, Елена Сергеевна! Как с планом продажи яиц?

— Задерживают тару и упаковочный материал. Но я обещаю в этом месяце план перевыполнить.

— Снова обещания? Слышал я их и с трибуны и по селектору.

— Михаил Тимофеевич, плохо у нас с доставкой кормов.

— Почему? Кто виноват? Ты же хозяйка комплекса!

— Вчера не подвезли ракушечник.

— Королев знает об этих безобразиях?

— Никак не могу дозвониться…

— Хорошо, я сам разыщу Королева и сейчас же направлю его к тебе. Еще вопрос: когда начнешь отправку живой птицы?

— Наряды на автотранспорт отосланы давно. Вчера ждали грузовиков, а они не прибыли.

— Сейчас же позвони в гараж, Прохорову, и от моего имени скажи, чтобы через час грузовики были на комплексе. Желаю успеха! — Барсуков нажал соседнюю кнопку. — Илья Гаврилович?

— Так точно, я!

— Ну, что хорошего надумал?

— Приблизительно то же самое.

— Что заладил? Я не могу ни жить, ни работать по твоей приблизительной теории. Отвечай: когда выполнишь план? Нужны не разговоры, а дело, не обещания, а отправка кабанов на мясокомбинат. У меня план по мясу горит сизым пламенем! А ты кормишь меня обещаниями!

А что я могу?.. Надо бы провести совещание.

— Какое совещание? Зачем? Дело, дело нужно, а не разговоры! Илья Гаврилович, ты же безответственная душа! По бабам ходить мастак, а дело вести не умеешь. Сегодня я буду у тебя…

Барсуков выключил селектор, поднялся и, вытирая щитком побелевший, в мелких испаринах лоб, подошел к Насилию Максимовичу, протянул руку.

— Здоровеньки булы, батя. По делу?

— Разве без дела к тебе можно заявляться?

— Прошу, батя, не обижайтесь, подождите немного в приемной. Я еще поговорю по селектору, а вам, полагаю, слушать это неинтересно. Галя скажет, когда вам войти.

Пришлось старику выйти из кабинета. В приемной, обставленной диванами и стульями, стоявшими вдоль стен, было пусто. Галя еще не пришла. Вскоре она, запыхавшись, вбежала, стуча толстыми подошвами модных туфель. Глаза у нее заспанны, она вынула из сумочки зеркальце, торопливо подпудрила нос, щеки, оправила копенкой сидевшую черную как смоль прическу, одернула узкую и короткую юбчонку и, застучав каблуками, смело пошла к Барсукову. Вернувшись, она виновато улыбнулась Василию Максимовичу и, как бы в чем-то оправдываясь перед ним, сказала:

— Разве вы не знали, что Михаил Тимофеевич принимает по средам с четырех часов?

— Знал, дочка, знал, да дело у меня неотложное.

— Сегодня он сделает исключение, — сказала Галя, — примет вас и Овчинниковых. Так что посидите, подождите. Овчинниковы что-то задержались.

«„Посидите, подождите“, — думал Василий Максимович, поудобнее усевшись на мягком диване. — К чему ни обратись, на что ни погляди, повсюду узришь новшество. Вместо бригад завелись комплексы, а при них не бригадиры, а начальники. Словцо это — комплекс — зараз у всех на языке, с него разговоры начинаются и им же кончаются. Был бы жив мой батя, поглядел бы на нынешние порядки. От тех артелек, какие были когда-то в Холмогорской, нынче не осталось и следа. Вся станица — один колхоз „Холмы“, и Барсуков — это же не председатель, а директор. С самой зари летят по проводам его указания, слушай и исполняй. Все переменилось, все стало не таким, каким было. Приемы только по средам, в иной-прочий день не заявляйся. Эта ожидалка — хоть конем по ней скачи. А кабинет? Министры в таких заседают. И рядом Галя с напудренным носиком, юбчонка куцая, на голове что-то непонятное, видно, дело рук моей Эльвиры… Вот тут и разберись, куда идет станица»…

Робко переступив порог, в приемную вошла Валентина Овчинникова. Она что-то сказала Гале, но так тихо, что голос ее не был слышен.

— Подождите, он занят, — ответила Галя.

Из сумочки Валентина взяла платочек, вытерла ими пересохшие губы и присела на краешек стула. Оправила юбку, на колени положила сумочку и, опустив голову, смотрела на пол. Потом она взглянула на Василия Максимовича сумрачными, ничего не видящими глазами, поправила за ушами завитки черных волос. «Если бы кто знал, как мне тошно здесь сидеть, а я пришла и сижу, и когда этому мученью придет конец, я не знаю», — говорил ее тоскливый взгляд.

Как-то еще зимой, простудившись, Василий Максимович приходил в поликлинику, и тогда врачиха показалась ему совсем еще молоденькой. Теперь же ее нельзя было узнать. Она и постарела, и на бледном ее лице улеглась давняя печаль, и большие ее глаза ввалились и затравленно блестели. «Видно, не сладко ей живется, — посочувствовал он. — И все через Ивана. Чего, скажи, прилип к замужней и натворил горя и ей, и себе. Красавицей-то ее не назовешь, смахивает на горянку. Ить в станице сколько девчат — и поядренее, и покрасивше. А вот случилась беда, и ничего, видно, с нею не поделаешь… Есть, есть тут что-то не от разума».

Виктор Овчинников, в легком плаще и в шляпе, в узких брюках, неожиданно появился в дверях и, ни на кого не глядя, степенно прошел в угол и уселся там на стул, закинув ногу на ногу… Вот Виктора, колхозного мелиоратора, Василий Максимович знал хорошо, встречался с ним и в поле, и на совещаниях. Виктор не поздоровался с Василием Максимовичем, не взглянул на него, словно и не видел. Он снял шляпу, положил ее рядом на стул, расческой старательно пригладил жесткий чуб. «Худощавый и лицом ничего, парень как парень, — думал Василий Максимович. — Жить бы им вместе по-хорошему, спокойно. Приехали в станицу, считай, ни с чем, а уже имеют свой домик. Чего еще нужно? Нет, появился перед ее очами Иван и заслонил весь свет… Тоже припожаловали к Барсукову. А что Барсуков? Сердечные недуги ему не подвластны. Что он может сделать? Жизнь не склеит, не стянет ее обручами»…

У подъезда остановилась машина, чмокнула, закрываясь, дверка, и на ступеньках послышались быстрые шаги. Вошла Даша, повязанная цветной косынкой, легкий плащ перехвачен пояском. «Вот и моя дочь, чем не городская женщина», — подумал Василий Максимович.

Даша поздоровалась с Галей, потом подошла к Валентине:

— Валюша, не ко мне ли?

— Нет, я к Михаилу Тимофеевичу, — тем же своим тихим голосом ответила Валентина. — Я не одна…