О чем молчат фигуры - Юрий Авербах

Наши композиторы продолжали составлять отличные этюды и задачи, но почти каждый год в журнале «Шахматы в СССР» появлялись статьи, в которых критиковались этюды, но особенно задачи и, конечно, их авторы. Доставалось и судьям различных конкурсов. Эта критика, кстати не всегда справедливая, стала как бы традицией нашей периодической литературы.

Работа в редакции

В марте 1962 года умер гроссмейстер Вячеслав Рагозин, главный редактор журналов «Шахматы в СССР» и «Шахматный бюллетень» и по совместительству вице-президент ФИДЕ. Большую часть своего времени он уделял международным шахматным проблемам и был редактором лишь номинально. Фактически журналами руководил его заместитель мастер Михаил Юдович, опытный журналист, еще с довоенных времен работавший в газете «64». Казалось бы, он и должен был заменить Рагозина. Однако, видимо, спортивное руководство смотрело иначе, причем не последнюю роль играло то, что Юдович не был ни членом партии, ни гроссмейстером.

Короче говоря, возглавить журналы предложили мне.

Предложение застало меня врасплох. Невольно пришлось задуматься о дальнейшей судьбе.

В 1962 году мне исполнилось сорок лет. Для шахматистапрофессионала — возраст критический. Я понимал, что в шахматах достиг своего предела, класс игры у меня был еще достаточно высоким, но подняться выше вряд ли мог. Достаточно сказать, что в четырех последних чемпионатах страны я занимал одни и те же места — с шестого по восьмое. К тому же у меня появилось новое увлечение — аналитическая работа в области эндшпиля. Как раз в 1962 году вышел последний, третий том фундаментального труда по эндшпилю, подготовленного мной в содружестве с группой аналитиков: Ильей Майзелисом, Виктором Хенкиным, Виктором Чеховером и Николаем Копаевым.

По характеру я шахматист-исследователь. Сама игра меня не слишком увлекала, хотя не могу сказать, что играл без удовольствия. Главное, мне никогда не доводилось испытывать бурной радости от побед. У меня не была того всплеска эмоций, который так ярко проявляют ныне спортсмены в случае успеха. Конечно, я испытывал удовлетворение от победы, от достижения поставленной цели, но не более. Видимо, характер у меня не чемпионский. С другой стороны, проигрывать я не любил, и горечь поражений никак не компенсировалась радостью побед. Конечно, я понимал, что в какой-то степени ставлю крест на своей шахматной карьере. Времени, чтобы как следует готовиться к турнирам, у меня уже не будет. Но перед глазами были печальные примеры сходящих профессионалов — Берлинского, Левенфиша, Кана, Панова, Лилиенталя, Бондаревского и многих других. Я воочию видел их болезненные переживания при неудачах. Помню, например, как разволновался Бондаревский, когда после партии, закончившейся его поражением, стоящий рядом судья, шахматист первого разряда, показал, что он мог дать мат в несколько ходов. И это Бондаревский, опытный «матовала», чьи эффектные матовые концовки с Котовым и Уфимцевым стали классикой, вошедшей в учебники.

В итоге, взвесив все «за» и «против», я решил принять предложение. Тем более, что журналистская работа не была для меня в новинку. Свыше десяти лет я регулярно писал отчеты о турнирах, комментировал и свои, и чужие партии, вел шахматный отдел в журнале «Знание — сила». А начиная с 1958 года был общественным редактором еженедельника «Шахматная Москва». Журналы, которые я возглавил, находились в двойном подчинении, имели фактически двух хозяев — Спорткомитет и Комитет по делам печати. В оба эти учреждения меня изредка приглашали на совещания, но в целом беспокоили мало. Как правило, это случалось, когда возникало какое-нибудь ЧП.

В бытность главным редактором (наверное, я установил своеобразный рекорд, проработав в этой должности свыше сорока лет!) мне ни разу не пришлось отчитываться. А вот мой заместитель Юдович любил рассказывать, как в 1952 году, еще при Сталине, работа журнала «Шахматы в СССР» обсуждалась на заседании коллегии Спорткомитета.

Время было смутное, как раз накануне «Правда» сообщила о «деле врачей-убийц». Шла чистка, евреев всюду снимали с руководящих постов. По словам Юдовича, его тоже собирались выгнать с работы.

Но Михаил Михайлович был человеком бывалым. Во время войны, когда шахматные газета и журнал закрылись, он служил ответственным секретарем газеты с нелепым тавтологическим названием «Патриот родины», а затем сотрудничал в журнале «Советская милиция» и на радио. Он не раз намекал, что у него были и есть могущественные покровители. Короче, Юдович подсуетился, использовал свои связи, и ему удалось удержаться в кресле.

Однако я забежал вперед, а сейчас приведу его рассказ, который он исполнял в лицах. Этот эпизод ярко демонстрирует обстановку того времени.

«Сначала слово было предоставлено рецензенту журнала А. Иглицкому, кандидату в мастера, профессиональному журналисту, сотруднику "Нового мира". Человек обстоятельный, дотошный, он хорошо знал содержание журнала и один за другим методично отмечал его недостатки. Закончил Иглицкий свое критическое выступление, как ему казалось, очень эффектно:

И последнее. Почему журнал никак не откликнулся на выход труда товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания"?

Не успел он закрыть рот, как раздался истошный вопль:

То есть как "не откликнулся"?!

Член коллегии Спорткомитета Александр Шелепин, тогда третий секретарь ЦК ВЛКСМ, даже поднялся со своего стула.

Вы соображаете, что говорите? — набросился он на онемевшего Иглицкого. — Как это "откликнуться"? Труду товарища Сталина они были обязаны посвятить целый номер!»

По журналу было вынесено специальное постановление. Однако, несмотря на то, что «Шахматы в СССР» никак не откликнулись на сочинение вождя народов, оргвыводы сделаны не были. Юдович действительно имел сильных покровителей!

При мне умудренный опытом Михаил Михайлович зорко следил, чтобы, не дай Бог, на страницы журнала не проникло ничего крамольного. Поэтому, например, никаких проблем с цензурой мы не имели. В феврале, когда готовились материалы о шахматах в армии и на флоте, их приходилось отсылать в военную цензуру. Помню, на обложке журнала мы хотели поместить снимок матросов, играющих в шахматы на палубе ракетного крейсера «Грозный», так цензор с лупой в руке долго и придирчиво изучал фотографию, стараясь определить, не видны ли на ней какие-либо секретные объекты. Обычно на цензуру уходило дня три.

Забегая вперед, скажу, что в конце 60-х годов цензор мне неожиданно предложил:

Ваш журнал далек от политики. Если хотите, можете вообще отказаться от цензуры, только напишите, что берете всю ответственность на себя.

Знакомые журналисты категорически не советовали этого делать.

Зачем тебе такая ответственность? — убеждали они.— Ведь за цензором ты как за каменной стеной. А вдруг допустишь какую-нибудь промашку?

Я тогда старался ускорить выпуск журнала и, подумав, все же подписал необходимый документ, после чего журнал стал выходить на несколько дней раньше.

Правда, чтобы не дразнить гусей, мы перестали печатать снимки людей, играющих в шахматы на военных объектах. А будучи членом спортобщества «Зенит», объединяющего работников военной промышленности, я знал, что нельзя писать, к примеру, о турнирах этого общества в Москве: военные объекты в столице были строго засекречены.

Редколлегия обоих журналов утверждалась Спорткомитетом, а состав ее подбирался совместно руководством шахматной федерации, отделом шахмат и управлением агитации и пропаганды Спорткомитета. Мне оставалось лишь соглашаться или не соглашаться с предлагаемыми кандидатурами. Однажды, будучи на приеме у первого зампреда Спорткомитета, я попытался отвести одну из них.

А почему? — поинтересовался тот.

Когда я был редактором «Шахматной Москвы», он писал на меня кляузы.

Вас не поймут! — откровенно признался чиновник.

Впрочем, как я быстро убедился, редколлегия в основном

утверждала планы журнала и практически никакого влияния на работу редакции не оказывала.

Первой проблемой, с которой мне пришлось столкнуться на посту главного редактора, оказался... абстракционизм! В 1963 году, вскоре после посещения Хрущевым выставки в Манеже, когда началась борьба с абстракционизмом, меня неожиданно вызвали на Старую площадь в сектор спорта ЦК партии к товарищу Муликову. Он спросил:

Вам знаком профессор Дмитрий Петров?

Да, знаком.

Он рвется на прием к товарищу Суслову. Утверждает, что у вас в шахматах тоже завелись абстракционисты! Мне поручено это проверить.

О профессоре Дмитрии Федоровиче Петрове я уже рассказывал раньше. Человек самолюбивый, болезненно обидчивый, он считал, что его этюды судьи конкурсов недостаточно высоко оценивают, и при всяком удобном случае нападал на них. Особенно доставалось теоретику композиций Александру Гербстману. Еще в 20-е годы последний, искусствовед по профессии, пытался разделить всех составителей задач и этюдов на три группы — реалистов, романтиков и абстракционистов. Не вдаваясь в существо вопроса, скажу только, что деление это условно, искусственно и распространения не получило, хотя термины «реализм» и «романтизм» иногда и сейчас появляются в шахматной печати. И вот много лет спустя Петров припомнил Гербстману его теоретические измышления.