Сполохи детства - Степан Калита

У нас в классе в тот же период обнаружился один «классовый враг». Раньше он был нормальным мальчиком, как все, но когда дошло дело до вступления в пионеры, выяснилось, что ему «не разрешает отец». Скандал был на всю школу. Парнишка с ленинским именем Володя Умчев был очень талантливым, выступал на многих утренниках, читал по памяти стихи, причем, в основном, Маяковского, читал проникновенно, зычным голосом — «ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний наступит, буржуй». Его даже отправляли от школы на смотры артистических талантов. И вдруг — такой фортель. Многодетная семья Володи оказалась под пятой верующего отца. Подозреваю, и детей в семье было столько, потому что бог не велел предохраняться. На бедного Умчева было страшно смотреть. Он, конечно, хотел, как и все, в пионеры. Тем более, что книжки о пионерах-героях тоже читал. И на уроках специально приглашенного партийного преподавателя все аккуратно записывал. И гимн пионеров учил, как все мы. Но тут нашла коса на камень — «нет, и все», сказал Умчев-старший, «мой сын пионером не будет». К нему даже ходила домой комиссия из школы, чтобы понять, что, собственно, происходит — настолько это было необычно.

— Безобразие, — ругалась потом школьный завуч. — Не дать сыну вступить в пионеры. Уму непостижимо!

— А у тебя что отец против советской власти? — помню, спросил я Умчева.

— Да ничего он не против, — ответил он.

— Как не против, если не хочет, чтобы ты был пионером?

— Ну, не хочет и все…

Я, да и другие ребята, решили, что Умчев что-то скрывает.

Я рассказал эту историю дома, и отец хмыкнул:

— Так он этот, наверное, враг народа.

— Что ты несешь?! — одернула его мама. — Какой еще враг народа?

— Ну, я не знаю, — сказал папа. — Странная какая-то история. Я про такое не слышал…

В школе решили, что сын за отца не отвечает.

— Ты хочешь быть пионером? — спросила завуч, поглаживая Володю по лохматой голове.

— Конечно! — заверил он ее.

— Значит, будешь. — Решила завуч. — А папе мы ничего не скажем.

Принимали Умчева в пионеры в последнюю, четвертую, смену. После чего в школу заявился его отец с моржовыми усами и длинными патлами, торчащими из-под белой шляпы, и долго кричал что-то завучу, так что, хотя дверь была закрыта, мы все слышали — ругаются.

Я Умчеву сильно сочувствовал. Мне было проще. Я же из семьи, где бабушки и дедушки — настоящие коммунисты. Такой вопрос — вступать или не вступать в пионеры — даже не стоял. Конечно, вступать. И желательно в первых рядах, на Красной площади. Но в первые меня не взяли. Сказали — надо подтянуть успеваемость. Так что меня принимали во вторую смену, в доме ветерана Великой отечественной войны. Тоже почетно. Хоть и не так, как на главной площади страны.

Нас было человек десять и учительница. Мы специально приехали к ветерану из нашего района, чтобы у него дома провести торжественный обряд посвящения. Он явно ждал нас, волновался. И, наверное, от волнения уже с утра хлебнул лишнего. Ветеран жил один — поэтому остановить его было некому. Встречал он нас в военном кителе с медалями поверх спортивных штанов с вытянутыми коленками и в тапочках.

— Проходите в комнату, — торжественно сказал он.

Из коридора была видна кухня. Я успел заметить на столе бутылку водки, рюмку и колбасу в тарелочке.

Заметив мой взгляд, ветеран поспешно прошел и прикрыл дверь на кухню. Но его попытки скрыть «слабость» были напрасны — запах перегара ощущался во всей квартире.

А вообще, там было довольно аккуратно, несмотря на отсутствие женской руки.

Мы прошли в большую комнату, пахнущую по-стариковски, и остановились в центре, не зная, что делать дальше.

— Ну что ж, — сказала учительница, — вот мы и у Матвей Константиновича, настоящего героя Великой Отечественной Войны. Все достали галстуки, и повязали их на шею.

— Ой, а я забыла, — вдруг объявила одна из девочек и тут же разревелась.

— Ну что ж ты, еб твою мать, — горестно выдохнул Матвей Константинович. И девочка тут же перестала плакать от испуга. — Ладно, — успокоил ее ветеран. — Так постоишь, потом повяжешь, ничего страшного. Поняла, дуреха?

Она закивала. На следующий день она действительно пришла в школу в галстуке — и никто не обратил внимания на то, что ее не принимал в пионеры лично ветеран Великой Отечественной.

Я достал из кармана аккуратно сложенный галстук, повязал его, как учили на специальных уроках, и уставился на Матвея Константиновича. Остальные поступили так же.

— Замечательно, — сказал он, поднял вверх указательный палец и вышел из комнаты, шаркая тапками. С кухни послышался слабый звон. Затем он вернулся, распространяя запах алкоголя.

— Дети, — сказал ветеран. — Я всех вас люблю!

После этой фразы учительница решила спешно свернуть церемонию.

— Ну все, — сказала она, — а теперь все дружно направляемся в сторону школы. Идемте, ребята, идем…

— А про подвиги рассказать не надо? — расстроился Матвей Константинович. — Мне говорили, надо будет что-то такое… — И взял учительницу за плечо.

Она осторожно сняла его руку и мягко сказала:

— В другой раз. Мы вас пригласим… на торжественное мероприятие… девятого мая.

После чего все мы удалились, сказав напоследок «до свидания» ветерану. Он тоже радостно всем говорил: «До свидания! До свидания!» и махал рукой. Ордена при этом бряцали, и вид у него был довольно дурацкий.

Я помню, как был разочарован этой церемонией принятия в пионеры. И думал, как повезло тем, кто попал в первую смену. Вот на Красной площади наверняка было по-настоящему круто! Потом я видел, как принимали двоечников и хулиганов и Володю Умчева в четвертую смену — в музее боевой славы, и понял, что у них тоже все прошло куда торжественнее, чем у нас. В общем, с принятием в пионеры мне не повезло. Побывать в квартире ветерана — не казалось чем-то особенным. У меня воевали и дед, и прадед, и наград у них было намного больше, чем у Матвея Константиновича.

С Володей Умчевым, когда его все-таки приняли в пионеры, все снова стали общаться, хотя ему пришлось некоторое время побыть изгоем. Мы часто ездили после школы на одном автобусе — я к тому времени перебрался на время жить к бабушке, в семье были определенные нелады. Я видел, как Володя идет от остановки, осторожно развязывает, снимает галстук и убирает его в портфель. Должно быть, появись он с красной тряпкой на шее дома, ему бы сильно влетело. Судя по поведению отца, нрав у него был весьма крутой.

До сих пор удивляюсь принципиальности некоторых людей, которые во времена, когда Советская власть была еще вполне в силе, и колосс СССР и не думал шататься «на глиняных ногах», позволяли себе такие вот диссидентские демарши, за которые можно было крупно огрести. Впрочем, отец Умчева, уверен, отстаивал не столько идеалы, а настоящую Веру, а Вера для многих куда важнее любых идеалов. Вот только сына своей слепой гордыней он сильно подставлял — я видел, как тяжело Володе приходилось сносить насмешки ребят в школе.

Умчев, кстати, умер очень рано. По непонятной причине. Всего через пару лет. Заболел — и умер. Сгорел в какие-то считанные месяцы. И история с его сложным пионерским детством сразу же стала малозначительной. Может, он отправился к Богу, в которого так верил его отец. А может, на том свете его встретили партийные работники и похвалили за то, что он все-таки вступил в пионеры, и теперь может стать полноценным членом советского небесного общества — и при желании даже продвинуться по партийной линии. Но сначала, конечно, комсомол — без него никуда, любезный наш покойный Володя.

В четвертом классе я стал обладателем фотоаппарата «Смена» — и увлекся фотографией. Камеру мне подарили на день рождения. А заодно: старенький фотоувеличитель, красную лампу и рукав. Рукав этот из темной материи, не пропускающей свет, надевался на обе руки, созидая пространство, лишенное света, — в нем надлежало менять нежную пленку, на которую свет действовал беспощадным убийцей… Нынешним юным фотографам, почитающим себя профессионалами, даже представить сложно, какие манипуляции приходилось еще совсем недавно проделывать, чтобы получить качественные снимки. Я колдовал, помню, под светом красной лампы, на кухне, шевелил колесико увеличителя над обрезком фотобумаги — чтобы вывести идеальное по пропорциям изображение. После нескольких минут выдержки листок отправлялся в ванночку с проявителем, затем — в фиксаж (так назывался закрепитель). Не додержишь — и пойдут желтые пятна. Передержишь — картинка почернеет. Снимки я развешивал сушиться на бельевых веревках, цеплял их к веревкам прищепками.

Фотоаппарат очень быстро превратился для меня в ценнейшую вещь. Я старался запечатлеть ускользающие мгновения жизни, самостоятельно, без учебников, познавал перспективу, учился правильно выбирать ракурс, ставить свет, подбирал диафрагму, делал портретные и пейзажные снимки. Многие из моих фотографий по сию пору лежат в семейных альбомах, стоят на книжных полках родни. Не потускнели, не испортились от времени — яркие и четкие, словно сделаны вчера. Я смотрю на них, и вижу за кадром себя. Вот я щурюсь на солнце, выставляю на глаз диафрагму, подношу фотоаппарат к лицу, ловлю картинку в видоискатель и жму на кнопку. Щелчок — мгновение запечатлено. Можно снова взводить затвор верной «Смены»…