Мулей - Эрленд Лу

Сегодня купила в «Скандинавском альпинист­ском снаряжении» двадцать метров веревки. Самой-самой лучшей, по их словам. Легкая, проч­ная, чуть-чуть эластичная. Зеленая. У них были и другие цвета, но в зеленом есть что-то особенное, возможно, это из-за маминого платья. Зеленого. Оно было у нее всегда. И оно было самой мами­ной вещью, мама — это мама в зеленом платье. Продавец сказал, что веревку недавно привезли и что она может храниться долго, но не бесконечно. Я ответила, что это нестрашно, она понадобится мне на днях. Ну и все, больше ничего не сказала.

Я помню, что не так давно я писала, что рас­пространенные способы самоубийства противны мне своей вульгарностью. Но, представьте, вы­бранный мной вариант заставил меня изменить свое мнение. Ни много ни мало. Сама не ожидала.

Я сделаю это во время премьеры. В самом конце спектакля. Стоя в одиночестве на сцене и произнося положенные слова, я подам знак Вальдемару, который должен сверху подсвечивать ме­ня, и он скинет мне конец веревки, которую я загодя привяжу к балке; Вальдемар наверняка со­гласится; он уже полтора года смотрит на меня таким взглядом, в общем, с ним все ясно; причем он знает, что шансов у него нет, но Вальдемарчик готов на все, лишь бы не расставаться с надеждой. А потом я спокойно и чинно залезу на книжный шкаф, который служит частью декораций, и уже стоя там, договорю свой текст, надену петлю и спрыгну, моего веса, я надеюсь, хватит, чтобы ве­ревка, натянувшись, переломила мне шею, я по­смотрела в интернете, еще как хватает, если толь­ко я рассчитала правильно.

Таков мой план. Особенно бодрит, что все это произойдет на глазах педсовета и родителей, по большей части считающихся, естественно, самыми благочестивыми, добрыми самаритянами нашего города, они будут в полном отпаде и станут ис­кать виноватого, кто же сплоховал, кто не сделал все, чтобы помочь мне прожить этот трудный пе­риод. Обо мне долго будут судачить.

Еще меня радует, что эта затея совершенно не в моем стиле. Кто бы мог подумать, что меня пре­льстит такая финальная сцена. Кто бы мог поду­мать, что во мне пропадает великая актриса.

18 января

Я была уверена, что если я когда-нибудь ре­шусь на то, на что я теперь решилась, то буду жутко нервничать и трястись, но я спокойна и расслаблена. Чувствую, что готова. Так хорошо мне давно не было. Констанция высказалась по этому поводу сегодня. Ты выглядишь гораздо луч­ше, заметила она. Спасибо, сказала я. А она по­интересовалась, как насчет лошадок — теперь я готова? Я ответила «может быть» и предложила попробовать на следующей недельке, после теат­ральной премьеры.

Где-то я читала, что собирающиеся уйти из жизни — эгоисты. Им плевать, что остающиеся бу­дут чувствовать вину или раскаяние. Это правда, меня подобные мысли не посещают. Такой безмя­тежной я не бывала много лет.

Прогуляла второй урок и незаметно пробралась в физкультурный зал, привязала веревку. Узел по­лучился о-го-го, выдержит наверняка.

Стала искать Вальдемара, чтобы уговориться насчет веревки, но сказали, он ушел домой — се­стренка заболела, а родители заседают в Стортин­ге или где-то еще, так что с ней должен сидеть он. Обычная история. Вольдемар, добрая душа, слиш­ком хорош для нашего мира. Правда. Через не­сколько лет наверняка тоже подсядет на иглу, как Констанция.

Я подумала, что нужно написать родствен­никам письмо. Первыми в дом наверняка войдут Биттен и Тронд. На столе их должно ждать пись­мо. Но писать собираюсь только о практических вещах. Никакого нытья про горе и тоску, никаких прощаний. Сдержанно и просто. Напишу, что род­ственники могут поделить между собой все, что есть в доме, но сам дом надлежит продать и на вырученные деньги учредить фонд или комитет или не знаю что имени меня, куда смогут обра­щаться те, кому невмоготу жить. То есть человек не просто хандрит, а готов вот-вот свести с жиз­нью счеты, как я это сделаю через два дня. В фон­де будут выдавать вспомоществование, чтобы че­ловек мог куда-нибудь съездить, или купить сти­ральную машину или лодочный мотор, мало ли что, или еще как-то порадовать себя. Управляю­щие фондом не имеют права следить, как деньги расходуются; их дело только убедиться в том, что проситель действительно отчаялся настолько, как он это описывает. Например, они могут позвонить друзьям просителя и расспросить их. Проситель должен указать контактных лиц и вообще побольше о себе рассказать. Фонд помощи суицидалам имени Юлии. Что-то в этом роде. Мне нравится, что я буду значиться в карманном справочнике некоммерческих фондов, с которым не расстается половина нашего выпускного класса. Каких толь­ко идиотских фондов там нет!

Вчера я позвонила риелтору и рассказала, где мой дом расположен, когда он был построен, ка­кова его площадь, планировка, вид из окон и про­чее, и он ответил, что не может ничего утверж­дать, не видя дома, но ему кажется, что речь идет о доме в пятнадцать — двадцать миллионов при­близительно. Я на мгновение дрогнула и подума­ла, что могла бы продать дом и еще много лет как сыр в масле кататься, перебраться хоть на Канары, но потом сообразила, что все это чушь, что и на Канарах мне будет точно так же хреново, а кончать с собой в чужом незнакомом месте, где я никого не знаю, где меня непонятно кто найдет, не хочется, так что лучше придерживаться разра­ботанного плана и довести его до конца.

Еще в письме надо распорядиться относитель­но похорон. Биттен отлично со всем управит­ся. Насколько я помню, похороны в нашей семье проходили всегда достойно. Биттен никогда не из­меняет чувство меры. Все похороны под ее патро­нажем выдержаны от начала до конца в строгой простоте, никакой нарочитости и оскорбительных излишеств. Пусть все будет совсем скромно. Ко­роткая панихида, во время которой приходской органист играет то, что обычно полагается, ника­ких подружек покойной, декламирующих стихи Бьёрна Эйдсвога или собственные вирши. Сеанс заканчивается в церкви, продолжения не будет. А прах потом, при какой-нибудь оказии, пусть развеют в Африке там, где погибли мама, папа и Том. Я хочу быть вместе с ними. Хочу, чтобы мой прах смешался с их прахом. К тому же в этом что-то есть, быть развеянной над Африкой. Как знать, возможно, мои останки приземлятся побли­зости от дерева, под которым в фильме «Из Аф­рики» похоронили Дениса Финч Хаттона. Я обо­жаю этот фильм. Дерево на вершине холма по­среди колышащегося моря джунглей, к которому несколько раз в неделю приходят львы. При ми­нимальной везучести место, где разбились мама, папа и Том, выглядит точно так же, как у моги­лы Финч Хаттона. Авиакомпания предлагала мне слетать туда и увидеть это место собственными глазами, психогейр уверял, что мне обязатель­но нужно это сделать, чтобы быстрее отработать эту часть процесса реабилитации, но я не смогла. И сказала психогейру, что он может смотаться ту­да сам, раз он такой энтузиаст. Но зато мой прах доберется туда.

19 января

Ночью я не спала. Но усталости не чувствую. Отосплюсь после смерти. Слонялась по дому про­сто так. Долго сидела в родительской спальне. Полистала фотографии. Наткнулась на ту, где мы с Томом чиним моторку посреди фьорда. Ужасно милые и счастливые. Пять минут спустя папа стал заводить мотор и свалился за борт, угодив на гро­мадную ядовитую медузу. Маме пришлось сесть на весла и самой везти нас на берег. Мы еще мно­го лет помирали со смеху над этой историей. Те люди, в чьи руки попадет альбом, не будут знать, что было до и после того момента, который запе­чатлен на снимке. Констанция обожает ходить на барахолки. Поэтому мы все время таскались на школьные базары. Иногда нам попадался альбом с фотографиями. Альбомы вызывали у нас стран­ное чувство. Дорогие кому-то люди. Кошки, пси­ны, виды, домики. Возможно, и наши фотоальбо­мы тоже окажутся на барахолке. Хорошо бы, их купили нормальные люди. Впрочем, какая раз­ница.

Ближе к утру я разбудила Кшиштофа и спро­сила, не хочет ли он выпить вина и сыграть в «Людо». Он хотел. Кшиштоф рассказывал мне про Польшу, четко, как учитель. И еще про то, чего он хочет добиться в жизни. Все просто и понятно. Он собирается и дальше класть плитку и полон амби­ций представлять Польшу на «Мастере-2007» (это вроде Олимпийских игр в разных ремеслах, если я правильно поняла), который пройдет в Японии, в городе, названия которого я никогда не слыхала и тут же, естественно, забыла. Ну и черт с ним. Долго я здесь не задержусь, на фига мне запо­минать, ведь все, что будет после моего ухода, ме­ня не касается. Если Кшиштофу не мешать, он может часами рассказывать про свою любимую плитку, как ее надо укладывать. Это святое. Ну а кроме того, он бы не прочь найти себе девушку, жениться, нарожать детей, в общем, все как пола­гается, а еще ему очень хочется машину, особен­но «БМВ», именно такую, как есть, то есть была, у папы. Я сказала, что он может ее взять, папи­ну «БМВ». Она стоит в гараже. Кшиштоф решил, что я его разыгрываю, но только что я вписала этот пункт в распоряжения для Тронда и Биттен. «БМВ» пусть отойдет Кшиштофу, написала я. Это не шутка и не ошибка. Машину надо будет пере­писать на его имя, я это оплачу не сама, но деньги спишут с моего счета, денег на счетах завались, они достались мне так ужасно и так нелепо, и я даже не успею ими воспользоваться, но я часто думаю про папину эсэмэску, про фразу, чтобы я делала то, что мне хочется. Это развязывает мне руки. Получается, что, раз мои поступки соответ­ствуют моим желаниям, папа безоговорочно ме­ня поддерживает — во всем. А значит, папа тоже считает, что неплохо отдать машину Кшиштофу. И согласен на мой последний шаг. Это будет уже завтра. Странное ощущение. Получается, послед­ние сутки моей жизни кончились.