Лгунья - Сусанна Георгиевская

Весна… Ее ловит глаз вон той одиноко шагающей по бульвару семнадцатилетней девочки. Ладони девочки скрещены на затылке. Она идет, рассекая весну, занятая только собой, собой, своими тревогами и сомнениями… (Если бы ей сказали, что эта прогулка, этот ее бессмысленный, торопливый шаг и есть счастье, что редко достанутся ей такие минуты, — потому что счастье, как и влюбленность, на улице не валяется, — она засмеялась бы вам в глаза.)

…Бредет по бульвару женщина. Усталая, немолодая. И радуется весне. Нет у нее и не будет спутника. Ее спутник — весна. Но женщина знает — это вовсе немало. Она успела понять высокую ценность жизни, научилась признательности.

Шагают, шагают, шагают люди. Шуршит под ногами песок и гравий… Зажигается красный, зеленый и желтый свет мигающих светофоров.

Город не видит луны и звезд. Они — дети лесов и полей. Не снизойдут они до большого города.

У городов свои звезды и полумесяцы.

…Дошли до подъезда и остановились. Кира почему-то не протянула ему руки. Она чертила на тротуаре полосы и квадраты носком своей сбитой туфли.

И вдруг — закрыла глаза и откинула голову.

Потерянный, он стоял рядом с ней, не зная, что делать.

— Ну!

И Сева первый раз в жизни поцеловал девочку. Он не был тем человеком, которому дано изобрести поцелуй. Он не изобрел бы его, если бы эта форма человеческого общения не была бы открыта до нас, нашими прапрадедами.

— А почему ты мне не сказал ни разу, что я красивая?

— Красивая?! Ты?.. Да когда я увидел тебя в первый раз, мне показалось, что ты похожа на мокрого суслика.

— А потом?

— А потом, что ты худая… и очень бледная.

— Значит, ты считаешь меня уродиной?! — в восторге сказала она. — Хорошо. Тогда доставь мне, пожалуйста, удовольствие — поволочись-ка за нашей Зойкой! Ну я же тебя прошу. Из человечности, из человеколюбия… Ну что тебе стоит! Мы за это тебе всем классом при жизни воздвигнем памятник.

Она засмеялась. Свет фонаря осветил ее нежные щеки и рот.

Очарование неведомое, очарование тонкой и вместе гордой, уверенной в себе красоты поразило Севу.

— Кира…

— Нет, Сева… Нет, нет!..

Долог и нежен был их второй поцелуй.

— До свиданья, Кира.

— А наверх ты меня не проводишь?.. Не тресну — дойду одна?

Медленно поднимались они на седьмой этаж. Он обнимал ее за плечи так осторожно, так бережно. Поди догадайся — а можно ли это? А вдруг обидится?

— До завтра. Сева.

— До завтра, Кира.

…Стоял и глядел ей вслед, пока не раскрылась и не закрылась за нею дверь.

Обыкновенная дверь. В самом что ни на есть обыкновенном подъезде.

Стоял (как дурак!) и глядел, глядел на эту обыкновенную, закрывшуюся за девочкой дверь.

…Речь пойдет о небезызвестном нам, современном характере.

«Ты меня любишь?»

«…А иначе почему бы я был с тобой?»

Способность к любви — достояние не каждого человека (точно так же, как достояние не каждого — безоговорочная приверженность делу, которому ты отдал жизнь).

Добросовестность, трудолюбие и страсть — вещи, или, вернее, понятия, разные.

Костырик-младший рисовал с детства. На эту склонность ученика обратила внимание еще в пятом классе школы учительница рисования. Когда Сева перешел в седьмой класс, она показала его работы художнику-живописцу и, придя к Костырикам, переговорила о Севе с отцом…

«Ну?.. И что ж из этого вытекает?» — спокойно сказал отец.

…Кестырики не отличались ни широтой, ни «богемностью». Это были люди практические и замкнутые благодаря суровому характеру Костырика-старшего. Как говорится: «семья — в себе».

В девятом классе Сева постановил, что будет строителем. Он решил податься в архитектурный.

Шагая по улицам, он теперь останавливался у каждого красивого здания; замирал как будто его оглоушили; просиживал по вечерам в строительной библиотеке, знакомился с последними работами бразильца Нимейера (по Севиным понятиям, счастливца, ибо Нимейер спроектировал целый город — Бразилио).

Как у многих будущих архитекторов, у Севы руки были умелые, «золотые». Если он обивал дверь — то не хуже подлинного обойщика; умел собрать из сучков красивую и добротную дачную мебель, отполировать ее не хуже краснодеревца…

И все это не как-нибудь. Все это — преотлично.

Расход душевных сил был велик. На влюбленность в девочек не хватало ни воображения, ни досуга…

…И вот он стоит (как дурак!) и смотрит на обыкновенную дверь в самом что ни на есть обыкновенном подъезде.

Стоял, стоял и глядел на эту обыкновенную, закрывшуюся за девочкой дверь…

Кира разделась, не зажигая света, кое-как побросала одежку. Легла, подложила руки под голову.

Не спалось.

Мы уже говорили о том, что луна — гость полей и лесов. Но редким гостем бывает она пусть не на городских улицах, но в городских квартирах.

Нагло — совершенно так, как бы сделала это Кира, не спросив разрешения, луна вступила в квартиру Зиновьевых.

Кира вздохнула, забормотала:

…И стон стоит по ясен земле.

— Мой милый? Что тебе я сделала?!.

То есть как это «что»?

Разве ты не одна из тех девочек, для которых чужое спокойствие- нарушение общественного приличия? Разве мир — не твой раб? Весь! Братья, сестры, соученики; книги, музыка, ветки дерева… Даже трава и пыль.

— Душно, — сказала Кира.

Трубы парового отопления пиликали тоненьким звуком скрипок: «цвивирк-цвивирк…» Отец рассказывал, что будто бы там живет домовой (взял и переселился в щелку труб центрального отопления, потому что разве может такое быть, чтобы добрый дом и вдруг безо всякого домового?)… Под русской печкой домовой был, конечно, побольше, полохматей… А здесь… Здесь он маленький, серенький, с всклокоченными волосами и точечными глазами — синими, как два озерца.

— Домовой! Дух огня, очага, семьи… Он старый, куда же ему, бедняге, деваться, если люди взяли и отменили печь?

А вдруг в щелях тех печей, где нынче все еще топят дровами, живет не старик домовой, а молодая красивая девушка?.. А вдруг ее зовут Берюлюной, Милой или Огнивкой?

— Душно, — сказала Кира и, прошлепав босыми ногами по полу, распахнула форточку.

Она распахнула фортку, а оттуда, ясное дело, возьми и шагни весна. Шагнула и принялась переговариваться со своей старой знакомой — луной, лежащей отблеском на полу, в комнате.

Луна:

«Дрянь девка?!»

Весна:

«Больно просто… Знаешь что? Поживем, увидим…»

Дело в том, что луна не особо опытна, поскольку она небожитель. Ну, а весна… Нет у нее прямого ответа на то, что хорошо, а что плохо в вопросах чувств. Милостивая к деревьям, травам, хлебам и будущему картофелю, она не всегда бывает милостивой к человеческим детям, но многоопытная — понимает: «дрянь-девки» (красивые и дурные) не что иное, как музы. Ради них воздвигают дома, мосты; открывают сложные физические законы; пишут книги, летят на Марсы.

Несправедливо?

Увы! Разумеется. Но что ж поделать?

Такова жизнь.

О НОВОСТРОЙКАХ

Если в квартире семь человек постоянных жильцов и если пятеро из них дети и к каждому, кроме младшенького, приходят товарищи, можно легко представить себе, что значит проходной двор.

Если учесть, что мебель в доме еще не расставлена, что в квартире производится внутренняя отделка, если принять во внимание взбалмошный характер старшего из детей — Киры, чуть что — она принимается причитать, словно бы над покойником, по поводу каждого исчезнувшего чулка, косынки, штанов, обвиняя в этом своих сестер, — одним словом, если вообразить обстановку в доме Зиновьевых, легко догадаться: Иван Ивановичу здорово повезло — у его супруги, Марии Ивановны, многотерпеливый русский характер.

Ей приходилось закупать и тащить на седьмой этаж продукты на всю ораву (лифты еще не работали). Приходилось готовить, мирить детей (младшие девочки, Ксана и Вероника, дрались часто и с необыкновенной энергией). Им было — одной восемь, другой девять лет. Они лупили друг друга коварно, тем способом, который свойствен только слабому полу, — мальчики, согласитесь, не царапают друг другу лица ногтями, не щиплются и не визжат так пронзительно, чтобы всю семью могли проклясть соседи с нижних этажей.

Кешка лупил их обеих совсем иначе: усердно. Честно.

Одним словом, всего лишь две недели живут в но- . вом доме Зиновьевы, а их знает вся лестница.

— Невозможная обстановка, невозможная обстановка!.. «Ты этого хотел, Жорж Дандэн, ты этого хотел, Жорж Дандэн!» — страдальчески говорила Кира. — У меня экзамены!.. Мама, скажи им, маа-а-а-ма…

— Какому еще Даниле и что я, детка, должна сказать? — вопрошала Мария Ивановна.

На водворенном в кухне большом столе она кормила своих и чужих ребят. Дети занимались в разные смены. По этой причине день супруги Зиновьева смахивал на уплотненный рабочий день подавальщицы из столовой.