Детские рассказы - Александр Сергеевич Стрекалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Едва дойдя вечером до сарая, единственное, что смог тогда вымолвить ослик, это:
– Мам, я есть очень хочу, очень.
А когда посуровевший хозяин, у которого отчего-то всё валилось из рук, принёс ему, наконец, охапку свежескошенной травки, пахучей, аппетитной, сочной, золотистыми одуванчиками словно спелыми абрикосами пересыпанной, – он уже спал крепким-прекрепким сном в крохотном своём закутке, слегка приоткрыв по привычке ротик; и, как казалось со стороны, сладко во сне улыбался – будто бы продолжал бодаться и там, сорванец, с воображаемой детворой, и сонного его одолевавшей…
То была страшная ночь, страшная и необъяснимая и своей жестокостью непонятной, и варварской чудовищной нелогичностью. Люди-волшебники, люди-боги, люди-прелестники и премудреники, что с момента рождения поражали ослика статью, поступью и великодушием, а ещё силой, щедростью и красотой! – эти же самые люди, сводя счёты с хозяином, сделали его, беззащитного кроху, заложником своих тёмных дел. И не устыдились этого.
Он проснулся от вспышки лампы, висевшей над головой, – посредине чудесного сна, на персидскую сказку больше похожего, где от золота и изумрудов слепнут глаза, где ломятся столы от яств, украшений и кубков. Щуря сонные глазки от света и не понимая, что происходит, почему вдруг взяли и разбудили его среди ночи, чего прежде не делали никогда, Пушок с трудом различил вошедших из тёмного проёма распахнутой настежь двери троих накаченных молодых парней, лица которых показались ему знакомыми. Пробудившийся лишь наполовину, он по привычке доверчиво улыбнулся людям, успев подумать сквозь дрёму: «чего это они к нам пришли так поздно? да ещё одни, без хозяев?» – и хотел уже было закрыть глаза, чтобы тут же опять и заснуть и сон волшебный снова увидеть, гостями незваными прерванный. Как вдруг неожиданно эти трое, действовавшие строго по плану, слаженно и оперативно, быстро окружили отца, растерянного и сонного как и сам ослик, отдыхавшего рядом же на мешковине, схватили его в охапку и стали грубо заталкивать в пустую клеть у дальней стенки сарая, используемую под инструмент и опилки. Отец встрепенулся, перепугался естественно, стал сопротивляться как мог, изо всех сил реветь, упираться, копытами пол земляной бороздить, – но разве ж справиться было ему одному с такими двуногими силачами.
Без особых проблем затолкав в клетку ревущего что есть мочи отца, закрыв его на щеколду и взмахом руки и грязным словцом вдогонку грозно так главу семейства ослиного припугнув: «давай не ори, заявив, скотина безмозглая, а то голову тебе оторвём вместе с твоим ублюдком маленьким», – пришедшие незваными люди стали ловить после этого не на шутку встревоженную мать Пушка, возле сынули сонного очумело метавшуюся, пытавшуюся его собственной грудью закрыть и всеми частями тела… Поймали и её – без проблем опять-таки, – к отцу потащили за уши, за ноги и за хвост; грубо пинали и били по дороге, сквернословили, злобно смеялись.
Мать, закатив глаза, из последних сил вырывалась, крепкие руки людские силилась разорвать, вопли душераздирающие издавая. Страшные вопли те, словно бы ледяным дождём оборачиваясь или снегом тяжёлым на голову, ослику сон прогоняли, мурашками бегали по спине как мураши в муравейнике, противной холодной коркой всего его как панцирем покрывали, что невозможно становилось ему, бедолаге, от страха ни выдохнуть, ни вздохнуть, ни даже просто пошевелиться.
«Ну что ты, мам? чего так кричишь-то громко? пугаешь чего меня? – недоумевал он, помимо воли трясущийся, глядя на бившуюся в истерике меж людей и всё дальше удалявшуюся от него родительницу, окончательно от такого ужасного зрелища пробуждаясь. – Люди же сами пришли к нам – радоваться нужно… Значит мы им понравились днём, и они хотят ещё раз нас увидеть. Это же так здорово, пойми! Чего кричать-то на всю ивановскую? голосить истошно?»
Под словом “нас” Пушок, конечно же, имел в виду себя и никого больше – ведь ещё так свежи и ярки в его памяти были и незабываемый вчерашний праздник, и оглушительный вчерашний триумф… И как бы в подтверждение данных мыслей увидел он, пробудившийся, как вошедшие, загнав мать к отцу и закрыв надёжно обоих, дружно головы в его сторону повернули и также дружно, шагом размашистым, втроём направились уже к нему.
Когда они подошли вплотную, Пушок, улыбаясь улыбкой ясной – невидимой пусть, но реальной, ослиной, простой и чистой как колодезная вода, – хотел уже было подняться и по привычке доверчиво каждому в грудь уткнуться, чтобы замереть-успокоиться на богатырской груди, как делал это весь прошлый день, от чего под конец устал даже, измучился… Как вдруг он сильный удар сапогом почувствовал, пришедшийся ему точно в голову, в чуть приоткрытый рот.
От такого удара внезапного, подлого, профессионально-поставленного во рту у него что-то хрустнуло и сломалось, жидкостью солоновато-сладкой словно горячим томатным соком наполнилось или подсоленным молоком. И там, внутри, всё заболело и заныло сразу же, превратилось в кашу кровавую, сплошное противное месиво, не позволявшее рот приоткрыть. В глазах у ослика замелькали искорки, яркие-преяркие как фейерверк, которые тут же в обильных слезах потонули, кольцами радужными обернулись в глазах… Всё поплыло вокруг него, закружилось, и земля ушла из-под ног.
Замотавший головой Пушок, растерявшийся от неожиданности, попытался было подняться опять и понять в чём дело, как вдруг страшная – от очередного удара – боль уже в правой передней ноге молнией разнеслась по телу, заставила скорчиться и содрогнуться. Она была такой нестерпимой и острой, что ослик не выдержал – застонал.
– Мамочка, что же это такое? за что? – тихо заскулил он на ослином своём языке, призывая на помощь мать. – Мне очень больно, мамочка, мне страшно.
Потом он, плачущий и от слёз ослепший, очередной удар и боль во рту почувствовал. И там опять что-то хрустнуло, густо покрылось очередной кровавой волной. Потом живот – боль в животе; потом боль под рёбрами и где-то ещё, много-премного боли…
Через минуту Пушок перестал ощущать, куда именно наносились удары. Тихо стонущему и подрагивающему под сапогами, ему казалось-чудилось только, что вся боль и все муки, какие существуют на свете, словно бы в одно согласное действо объединились и разом набросились на него собаками сворными и свирепыми, живым и здоровым от которых ему, похоже, не вырваться, не убежать, которые его махом одним проглотят и не подавятся.
А ещё через какое-то время, пока длилось нещадное и беспрерывное избиение, разум его неокрепший, слабенький причиняемую побоями боль переносить уже был не в силах. И сознание детское
