Верить и помнить - Сергей Баруздин

Тимка почему-то любил не столько слушать радио, сколько крутить рычажок, гонять по шкале стрелку и удивляться тому, как эта стрелка попадает в разные города и страны, где говорят и поют на непонятных языках.

Обычно мать оговаривала Тимку, когда он слишком долго крутил приемник, но сейчас она не заметила и этого.

Убрала со стола. Прошлась по комнате. Посмотрела на стену с фотографиями.

Тимка продолжал сидеть у приемника, хотя сегодня это занятие ему вовсе было не по душе. Он крутил рычажок, и дикораздирающая музыка сливалась с какими-то заграничными словами. Звучали псалмы, и вдруг бодрый русский голос говорил об успехах тружеников сельского хозяйства, о происках западногерманских реваншистов и новом запуске очередного спутника земли…

Вдруг мать словно вспомнила о чем-то и сказала:

— Как-то там наш Петя? Хоть приехал бы, навестил.

— А что Петя? — не понял Тимка. — Ведь писал в письме, что все хорошо.

— Мал ты еще, сынок, — сказала мать, будто огорчившись. — Какие у тебя заботы!

Тимка вспомнил, что днем он почти такие же слова сказал маленькому Вовке.

«Вот и мамка считает меня маленьким, — подумал он. — А разве маленький я?»

8

…И вот сообщаю вам грустную весть. Муж ваш И. К. Февралев погиб в боях за город Прагу — столицу Чехословакии. Похоронили мы его в братской могиле наспех, даже прибрать все, как следует, не могли. В Судетах еще немцы орудовали. И убитых было много, раз шли у нас сильные бои.

Но вы, уважаемая М. М. Февралева (извините, что обращаюсь к вам по инициалам, а не полностью!), вправе гордиться своим мужем, который отдал свою жизнь…

9

Тимкину мать любили в Ельницах. И за работу любили, и просто так. А некоторые еще и жалели:

— Смотри-ка на Матвеевну. И горя сколько перенесла, а все одно — крепко на ногах стоит! Позавидуешь! Сам Нил Васильевич, как что, с ней советуется.

— Да, не просто: одного мужа потерять, и второго, и ребят вырастить, в люди вывести…

— А сама-то как в войну жила. И дом на себе, и плуг таскала, сеяла — одна. И партизанам помогала. А сохранилась Матвеевна, держится!

Однажды Тимка услышал, будто в детстве матери жилось плохо. Бабушка — материна мать — крутого характера была. Говорили, и била она мамку, и против колхоза выступала, а мужа своего прямо в могилу свела. И еще, что была она очень жадна до денег.

— Мам, — попросил Тимка, — расскажи, как ты маленькой была, как тогда было?

— А что? — удивилась мать. — Жила, как все люди жили. В мирное время жили. О войне тогда никто и не помышлял. Хоть и шла она уже по миру, а мы все думали: не коснется нас, стороной обойдет…

— Ну? — спросил Тимка.

— Что «ну»? В школу бегала, пионерскими делами занималась, работала…

— А верно, что дома били тебя? — опять спросил Тимка.

— Ну что ты, сынок! — возразила мать. — Кто ж это бить меня мог? А если страдала за что, так это за Советскую власть. За что все страдали! И папка наш первый за нее жизнь отдал, и второй. И вот Петя служит…

Так ничего и не сказала. Да только Тимка все равно слышал. Не зря люди говорили. Это только на тех наговорить могут, кого не любят. А мамку любили.

Вот и теперь. Тимка смотрел на мать, понимал, что с ней что-то происходит, а узнать ничего не мог.

Мамка уже старая. Скоро сорок пять будет. Да только красивая она и на лицо и вообще. И еще — серьезная. Поначалу и не поймешь: хорошее у нее настроение или худое. Держится она одинаково. Да только Тимка уже научился отличать. Если беда какая, лицо у нее худее становится и под глазами синяки, будто не выспалась. А так — лицо круглое и синяков никаких. Ну, а морщины на лбу — так это почти у всех взрослых.

И у Тимки, наверно, будут, когда он вырастет.

А сегодня у матери и лицо похудело и синяки появились. Пока Тимка у радиоприемника сидел, он все разглядел.

Мать вымыла посуду, подмела возле печи и стала снимать с сундука коробки и чемоданы.

В сундуке лежали всякие тряпки, новые сапоги Пети, книги и бумаги.

— Ты что? — поинтересовался Тимка.

— Да так, найти нужно, — сказала мать.

— Ты потеряла что? — опять спросил Тимка.

— Ложился бы, Тимок, — мягко сказала мать. — Мне бумажку надо одну найти.

Наконец она нашла на дне одного из чемоданов синюю папку, открыла ее — в ней были какие-то бумаги.

Тимка молча подошел к матери.

— Вот, ты большой уже, — сказала она и начала читать Тимке: — «…Младший лейтенант Февралев Иван Константинович погиб смертью храбрых… седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года…» Похоронная, видишь?

— Вижу, — сказал Тимка.

Потом мать достала еще письмо и стала читать про себя.

— А это? — спросил Тимка.

— Письмо, — сказала мать и прочла Тимке: — «Похоронили мы его в братской могиле… Мы сохраним в наших сердцах память…»

— Это про первого папку? — спросил Тимка.

— Да, — подтвердила Мария Матвеевна.

Она положила письмо и похоронную на стол, вернулась к двери и достала из кармана шубы конверт. Взяла очки, села ближе к свету. И опять стала читать про себя.

«Наверно, это и есть то письмо», — решил Тимка.

Наконец мать бросила бумагу на стол.

— Ну и пакость! Какая же пакость!

— Что? — спросил Тимка.

— Так я, Тимок, — неопределенно сказала мать. — Так… Ничего…

И отошла от стола, словно хотела посмотреть фотографию на стене.

Тимка пошел к приемнику, а сам тоже посмотрел на стену. Вот большая фотография первого папки. Лицо молодое, ясное. Волосы чуть ершистые. Прищуренные глаза, левый немного меньше правого. А под нижней губой справа — родинка. Маленькая, с булавочную головку, но заметная. Значок на пиджаке. Тимка знает, это «Ворошиловский стрелок». Раньше были такие значки. Рубашка белая без галстука. Вид словно важный и испуганный…

А рядом — другой снимок. Это второй папка. У него усы и лицо совсем взрослые. Тимка и помнит его таким. С прищуренными глазами, как будто папка всегда немного улыбается.

Мать заметила, что Тимка тоже смотрит на фотографии. И подошла к нему:

— Как же это, Тимок? Ведь и в школе вместе учились, и столько лет рядом были…

Тимка не очень понял: о ком она? Потом сообразил: раз про школу — значит, о первом папке. Это с ним мать вместе в школе училась.

— Расскажи! — попросил Тимка.

Он любил слушать мамкины рассказы. Особенно по вечерам, когда не хотелось спать.

Мать чуть улыбнулась, сказала будто невзначай:

— Вот девчонок он, когда маленьким был, задирал, а как-то даже меня столкнул в воду на речке. А я тогда никому не сказала, проревела одна, в кустах. Не хотела домой возвращаться мокрой да зареванной, так и бродила по берегу до темноты…

А на следующий день очень обрадовалась, что его в пионеры не приняли. Всех приняли, а его — нет. Только не из-за меня. Что-то натворил тогда. Не помню только что. А отец его сам пришел в школу и сказал, чтоб не принимали сына ни в какие пионеры, раз он на такое способен. Тогда Иван из школы убежал: стыдился. Несколько дней не ходил. А когда пришел, мне стало жалко его, и обиды уже никакой не было…

В старших-то классах он совсем другим стал. Физкультурой увлекся, на соревнованиях всегда первые места занимал. Из семилетки прямо в колхоз пошел. Прицепщиком работал. Хотел трактористом стать, да машин в то время мало было. Я еще пошутила как-то: «Раз трактора не дают, проси лошадь. Тоже пахать можно». А он обиделся и перестал со мной разговаривать…

Только не думала я тогда, что мы поженимся. Он на меня и внимания не обращал, все стороной обходил. А летом в тридцать девятом вдруг сказал: «Женюсь я на тебе, хочешь не хочешь. Все равно в Красную Армию скоро уходить. Так что женюсь…» А я еще ответила ему: «При чем тут Красная Армия? А если я не хочу! Поинтересовался бы!» И все лето говорила, что не хочу, а на самом деле очень хотела. А он ходил по пятам, ни с кем не гулял, чтоб любовь свою доказать…

А поженились мы под самые Октябрьские праздники. И жили хорошо. Только мало. Два года всего…

Петя родился, а там и началась она, война…

Когда война настала, Пете всего второй годик пошел. Говорить еще не умел, только смеялся. И когда папка наш на войну уходил, тоже смеялся. Не знал, что так и не увидит больше отца. И я не увидела — вот…

10

…В годы Великой Отечественной войны (1941–1945) погибло двадцать миллионов советских граждан — мужчин, женщин, детей…

11

О войне у Тимки были самые неясные представления, как, впрочем, и у многих его товарищей постарше. Тимке не довелось пережить ни одной войны, и, честно говоря, он, как и все мальчишки, жалел об этом.