Любовь к истории (сетевая версия) ч.4 - Борис Акунин

Бакинцы говорят, что раньше, совсем недавно, город был серый, низенький, обшарпанный. Сейчас он песочно-кремовый, вытянутый кверху, весь в дизайнерской бижутерии дорогущих архитектурных проектов.

Повсюду стройка и ремонт. Здесь, как в России, бурлят и пузырятся шальные нефтяные деньги, но, кажется, не уплывают в офшоры, а инвестируются в строительство и инфраструктуру. Думаю, через год или два, когда Синдерелла окончательно принарядится, город Баку вновь, как сто лет назад, будут называть «Парижем Востока».

Наследие нефтяного бума столетней давности

Я, конечно, хотел увидеть совсем другой Баку. Вот такой:

От него почти ничего не осталось. Ну, разве самая малость.

Это не минарет кривой, это у меня руки кривые

Ох, побегает-попрыгает у меня тут Эраст Петрович …

А с этой лестницы картинно скатится какой-нибудь подстреленный супостат

Баку — кошачий город. Собак там я почти не видел, зато кошки повсюду. Это тоже верная примета женской сущности

Старый Баку — то, что от него осталось — бережно консервируют (ни в коем случае не «реставрируют» и тем более не «реконструируют»), однако восточного колорита в городе осталось немного. Поэтому съездить-то я съездил, но в памяти всё водят хороводы какие-то хилтоны с шератонами. В результате сижу, штудирую старые фотографии и кинохронику. В общем, приехал я к Золушке в гости, а она укатила на бал и больше не вернется.

Да нет, я рад за нее, очень рад. Дай бог счастья.

Колебался, надо ли про это писать — вроде и настроение благодушное, и вообще не та тема. Однако совсем обойти молчанием как-то не получается.

Я приехал в Баку из-за Эраста Фандорина, меня интересовали иные времена, и вообще я не любитель задавать бестактные вопросы, но все же мне очень хотелось понять, как азербайджанцы относятся к отсутствию армян, которых здесь когда-то было очень много, а теперь нет совсем и в этом празднике жизни они не участвуют. Мне отвечали, что точно так же сегодня я не найду в Карабахе ни одного азербайджанца, которых там было еще больше, чем в Баку армян. И так далее, и так далее — не буду всё это пересказывать. Налицо тяжелый посттравматический синдром со всеми соответствующими признаками. При этом многие говорят, что поддерживают отношения с эмигрировавшими друзьями — по мейлу и скайпу…

Ужасно грустно всё это. Боюсь, что раньше чем лет через сто эти раны не затянутся

Из комментариев к посту:

marinamnn

Да, наверное, с Карабаха и начался распад СССР. А недалёкость Горбачева привела к большому кровопролитию. Я помню, как он отчитывал обе стороны, прям как директор школы нерадивых школьников. Интересно, он вообще в курсе был, что у конфликта многовековая предистория?

Лично у меня взгляд на все эти события глазами бежавших русских и армян. В моем окружении бакинских беженцев было множество. Они прибывали в разное время. Первые успели продать за бесценок квартиры, потом могли продать, опять же за бесценок, только русские, армяне бросали все. У моей подруги полу-армянки, уехали все, кроме пожилой русской матери, она то и продавала, что могла. Кстати рассказывали, как азербайджанские соседи по дому укрывали от погромов армян.

Удивительно, что у нас первое время армяне и азербайджанцы между собой существовали мирно, но по мере расширения диаспор, начались конфликты, уже с перестрелками.

Да уж, тонкое это дело. Сейчас пошел такой узбеко-таджикский наплыв, что иногда сидишь в маршрутке одна со своей славянской внешностью. Я конечно против насильственной ассимиляции, но у меня есть смутные подозрения, что нашу национальную русскую простоватость используют налево и направо, а потом удивляются, чего это русский Иван берёт дубину — и по башке….

chereisky

В николаевскую эпоху Чугуев был крупным центром военных поселений, там дислоцировался батальон кантонистов, значительную часть которых составляли евреи, и другие воинские части. При увольнении в отставку солдатам-евреям, овладевавшим за время службы каким-либо ремеслом, разрешалось селиться там, где служили. Это распространялось на их семьи и потомков. Таким образом появились, например, крупные еврейские общины в Петербурге и Москве. И в Чугуеве тоже образовалось еврейское население в количестве нескольких сот человек, была построена синагога и даже одна из улиц была названа Еврейской.

Вот на этой-то улице наверняка любили еврейские портные, шорники и прочие ремесленники после трудового дня посиживать на лавочках перед своими домами. И это нечестивое зрелище вполне могло раздражать чувствительный взгляд полицейских властей и господ офицеров местного гарнизона. А тут еще картузник отказал в кивере защитнику престола и отечества. Как же после такой наглости не запретить им сидеть перед домами? Раз выселить по закону нельзя, так хоть чтоб глаза не мозолили! Напрасно, напрасно ГШ назвал логику властей непостижимой…

Настоящая писательница

16 ноября, 2011

Почему я считаю настоящей, стопроцентной, архетипической писательницей женщину, которая не оставила такого уж яркого следа в литературе, объясню в конце. Сначала просто расскажу о моей любимице тем, кто про нее ничего не знает или слышал это имя лишь краем уха.

Вот она:

Мари-Жанна Ролан де ля Платьер (1754–1793). Обычно ее называют просто «мадам Ролан».

Она была умна, энциклопедически образована, превосходно разбиралась в людях и обладала — выражаясь современным языком — незаурядными лидерскими качествами. Но в эпоху, когда общество относилось к сильным женщинам с предубеждением, Мари-Жанна предпочитала действовать, оставаясь в тени своего мужа.

А это мсье Ролан

Он был на двадцать лет старше, подкаблучник, безропотный обожатель своей высокоодаренной супруги, которая вывела мужа в большие люди, обеспечила ему место в учебниках истории, а в минуту опасности спасла от эшафота. Правда, это последнее благодеяние… Нет, не стану забегать вперед.

Дело было так.

С началом революции господин Ролан, живший в Лионе, начал публиковать блестящие статьи в прессе. Под ними стояла его подпись, но автором была Мари-Жанна. Благодаря журналистской деятельности Ролан прославился, стал депутатом, перебрался в Париж. Там вокруг него (а на самом деле вокруг его жены) возник политический кружок, со временем превратившийся в жирондистскую партию. Ролан стал министром внутренних дел. Он произносил в Конвенте вдохновенные речи, текст которых готовила супруга.

Не буду утомлять вас пересказом революционных интриг и распрей. Довольно сказать, что умеренные жирондисты проиграли борьбу за власть кровожадным якобинцам, и чета Роланов угодила в ennemis du peuple.

Мари-Жанна помогла мужу бежать из Парижа, а сама осталась, ибо не признавала поражений — и в конце концов оказалась в тюрьме.

Именно там, во время пятимесячного заключения, она и написала «Обращение к беспристрастным потомкам», свое единственное произведение, обнаружив незаурядный литературный талант. Если б не гильотина, из мадам Ролан несомненно получилась бы выдающаяся писательница. Книга написана легко, энергично, пружинисто — без обычной для восемнадцатого столетия вязкости. Маленький образчик стиля (и характера Мари-Жанны): «Нет ничего хуже, чем иметь дело с дураком; единственный способ — связать его веревкой, все иные методы бесполезны».

Последний день ее жизни весь расфасован на цитаты, ставшие знаменитыми.

В 1793 году «врагам народа» рубили головы на площади Революции (нынешняя площадь Согласия), перед гипсовой статуей Свободы. Приблизившись к эшафоту, Мари-Жанна поклонилась истукану и воскликнула: «Ах, Свобода! Сколько преступлений свершается твоим именем!»

Вон она Свобода — сидит, смотрит

Плачущему дворянину, которого должны были казнить вместе с ней, Мари-Жанна сказал: «Идите первым, сударь. Вам будет не под силу смотреть, как я умираю».

Но я люблю мадам Ролан не за ее восхитительное мужество. Она покорила мое сердце другим поступком, не столь пафосным и менее известным.

Когда ее посадили в позорную колесницу, чтоб везти к месту казни, она попросила бумаги и чернил — чтоб записать мысли и впечатления на пути от тюрьмы Консьержери к площади Революции.

Вот что такое настоящая писательница! (И пусть горят в аду те, кто не исполнил ее последней просьбы.)

А мсье Ролана от эшафота она спасала зря. Узнав о смерти жены, он, находившийся далеко от Парижа, в безопасности, закололся шпагой, пережив Мари-Жанну на два дня.