Семь часов до гибели - Владимир Акимов

10.39. Шторм, еще более свирепый, чем раньше, догнал «Витязя» и вырвал его из ледяного плена. Но легче не стало. Скорость не увеличивалась.

Огромные волны перекатывались по палубе и, не успев скользнуть за борт, превращались в лед. Невыносимые порывы ветра душили снегом люден. Меховые куртки мгновенно обмерзали. Работавшие на палубе люди быстро выбивались из сил, и Гаркуша сменял их такими же измученными, не успевшими отдохнуть. Сигнальщик Бокуняев не уходил с палубы третью смену подряд. Обледенение корабля продолжалось. Скорость падала.

Красный столбик термометра опускался все ниже. Барометр шел на «бурю».

11.02. Прозрачный фонарь вертолета забило снегом, будто кто его пригоршнями закидал.

Летчик Митя Кусаков вел машину галсами — с севера на юг. Искал «Витязя» и никак не мог найти.

Кусаков до боли в глазах вглядывался в эту мешанину воды, тумана и снега. На секунду зажмурился, потер покрасневшие веки.

Шульгин задремал, откинувшись на спинку соседнего сиденья. Ему представилась дорога. Та, деревенская, родная. Старая Смоленская… На которой ветер завивал пыльные смерчики…

— Не спите, — услышал он сквозь дрему, и дорога мгновенно растворилась, исчезла…

Ему стало немного обидно оттого, что он так и не узнал, к чему это она привидилась.

— Не спите, — повторил Кусаков. — А то. меня тоже в сон клонит. Давайте про что-нибудь поговорим…

Шульгину говорить явно не хотелось, и он лишь пожал плечами.

— Ну вот, — не отставал Кусаков, — вы зачем врачом стали?

— Как вам сказать… — после некоторого молчания сказал Шульгин. — Вообще-то я поздно определился. Я и десятилетку после армии только закончил… — Он замолчал.

Кусаков заинтересованно слушал, не перебивая.

— Голод у нас большой был, — задумчиво проговорил Шульгин, — сразу, как война кончилась. Сосед наш, дядька Петра, придет, бывало, к нам, сядет и говорит матери: «Не давай, Александра, своим ребятам воду пить, а то помруть. Вон у Семена и Санька его помер, и Нюрка. И Сонька с Колькой тоже помруть, все синие уже. Потому — пьють воду…» А я, — Шульгин улыбнулся, — с печки смотрю. У дядьки Петры не было на правой руке пальца, вот среднего, и я всегда старался рассмотреть, что ж у него на этом месте.

— А почему воду-то пить нельзя? — спросил изумленный этим неожиданным рассказом Кусаков.

— Человек пьет с голоду… Желудок полой, и человеку кажется, что он сыт. И он, чтобы продлить это ощущение, начинает пить беспрерывно, — объяснял Шульгин. — Бессознательно, конечно. Ну, и первыми опухают ноги, а потом… — Он замолчал ненадолго. — Вот братишка-то мои с сестричкой Олюшкой и опились воды… И — все. Тогда я в первый раз почувствовал, как это страшно, когда не можешь помочь. Какая это мука — бессилие, беспомощность. А, может, не тогда, — поразмыслив, продолжал Шульгин. — Может, еще когда Мишка-бандит отца мучил. И так хотелось поскорее вырасти, сильным стать, чтобы защищать, помогать. А врач мне казался человеком самым добрым, умным, справедливым. Который помогает всем и каждому. Которого все любят. И никто ему не делает зла…

Под ними сквозь пургу неслась вода — черная и густая, как масло.

11.18.

— Кусаков все еще не может найти «Витязя», — доложил радист Нечаеву.

— Час от часу не легче… — пробурчал старый капитан. — Передай Кусакову, пусть ищет, пока не найдет. Будет кончаться горючее, вернется. И снова пойдет!

Вертолет непогодой прибивало к мятущимся гребням волн.

— А с чего этот Мишка взял, что у вашего отца золотые часы? — спросил Кусаков, продолжая разговор.

— Когда немцы к райцентру подходили, — рассказывал Шульгин, пряча от стужи лицо в воротник, отчего его голос звучал глуховато, — отец Илюшку-ювелира вывез. Со всем семейством. Они с отцом приятельствовали. Илюшка матери сережки серебряные делал. Ну, а в деревне некоторые и пошли языками… Что, мол, Илюшка отца золотом одарил. Ночью — стук в окно.

Вертолет сильно болтало. Сносило порывами ветра, как стрекозу над рекой.

— Отец мне: «Молчи. Что бы ни было — молчи», — продолжал Алексей. — Ну, входит Мишка-бандит. Отец говорит: «Зря ходишь, Михаил. Нет у меня никаких золотых часов». Тогда Мишка открыл дверь, взял отца за руку и два пальца в дверь сунул. И жмет. Отец побледнел. Белый стал. Тогда я впервые увидел, как кровь от лица отливает, не сверху вниз, а снизу вверх — сначала подбородок побледнел, потом рот, щеки, лоб… Я лежу, губу до крови прокусил, чтобы не закричать. И сознание потерял. А так хотелось закричать, броситься на этого гада!

— А что ж не кричали? — спросил Кусаков. — Не бросились?

— Отец-то не велел, — пожал плечами Алексей и недоуменно посмотрел на Кусакова, как бы не понимая сути вопроса.

Но Кусаков уже не смотрел на него, а угрюмо говорил в ларингофон:

— Я — Кусаков. Кусаков я… Слышишь? Прием… Да! — резко сказал он, выслушав вопрос. — Иду!

«Рафик» все стоял на пирсе. Снежная крупа набилась под колеса. Шофер, похожий на суриковского стрельца, в который раз прогревал двигатель.

Моряк-радист внимательно слушал эфир.

Натужно гудел мотор. Снежные заряды и густой туман временами совершенно слепили вертолет, и он опасно кренился то в одну сторону, то в другую.

Кусаков поднял вертолет и пошел над туманом. Снег бил по-прежнему, но стало чуть легче.

— Вон! — вдруг выкрикнул Шульгин и, привскочив, сколько позволял привязной ремень, ткнул пальцем влево: — Они!

Там, куда он показывал, из плотного, как бы слежавшегося тумана, поднялась звездочка красной сигнальной ракеты. Не успела погаснуть — еще. Еще… Ракеты выскакивали из тумана, будто свежего воздуха глотнуть.

Кусаков, закусив губу, заложил крутой вираж и пошел на ракеты. В туман.

— Ну вот и нашли, слава богу, — обрадовался Шульгин и почистил рукавом свою докторскую сумку.

11.37. В кубрике «Витязя» Гаркуша наклонился над раненым.

Не открывая глаз, Королев чуть слышно спросил:

— Что так тихо? Машины стоят? Пришли, товарищ капитан-лейтенант, да? — Он попытался улыбнуться.

Дизели на самом деле гудели так, что было видно, как вибрируют клепаные стены.

— Пришли, пришли… Почти, — хрипло сказал Гаркуша. — Еще чуточку потерпи, Миша.

Из тумана прямо в лоб ходко выплыла мачта. Кусаков едва успел обойти ее. Завис. И пошел на снижение.

Улыбка внезапно исчезла с лица Шульгина. Он изумленно уставился на Кусакова:

— Это… «Мурманск»?!

— К счастью, — мрачно усмехнулся Кусаков, и в то же мгновение машина мастерски, с едва заметным толчком, опустилась на ходящую ходуном палубу ледокола.

— Вы что?! — Шульгин в волнении схватил летчика за рукав. — Нас же ждут!

К вертолету бежали матросы, тянули черные шланги.

Кусаков, расслабленно привалившись к спинке кресла, смотрел, как стрелка на приборе с надписью «Горючее» медленно поднимается от нуля.

— Еще с минуток несколько, товарищ доктор… — Кусаков снял шлем, отер лоб, — и нас с вами никто бы не дождался.

— Что ж вы не сказали? — растерянно пробормотав Шульгин.

— А вам бы легче стало?

— Да нет… — пожал плечами Шульгин, — но я бы… замолчал.

— Мне б труднее было. Тогда б я думал не о том, как дотянуть, а что горючее на нуле. А это две большие разницы, как говорят в одном южном городе, — сказал Кусаков и, убедившись, что бак полон, поднял машину вверх.

— А золотые часы я только в сорок восьмом увидел, — раздумчиво проговорил Шульгин. — И подумал: да что в них? Они же просто желтые. Стоило из-за них отца мучить… Они же просто желтые. И все….

— Где ж вы их увидели?

— Когда отец Илюшке-ювелиру отдавал…

— Так, значит, они у отца были? — удивился Кусаков.

— Ага. Он их на сохранение взял и еще там кой-чего: колечки, цацки разные… Он отдает все это Илюшке и говорит: «Чего ж ты столько лет не приезжал? Я уж думал, тебя в живых нету.» А Илюшка ему: «А я, Василь, думал, что моих вещей давно нет. Ведь голод был…» Тут мать как заголосит. Схватила меня, прижала. Илюшка побледнел, смотрит на меня, на одного… И сам заплакал.

Под ними вновь, сквозь несущуюся белую мешанину снега, прорывались черные гребни волн, словно стараясь достать хрупкую машину, сбить, утопить.

А там, далеко на пирсе, стоял санитарный «рафик». Колеса его замело пургой выше осей.

В операционной было все готово. На маленьком столике разложены блестящие инструменты, бинты, марлевые тампоны. Рядом с операционной, в сестринской, высокий, костистый профессор Романов гонял чаи с анестезиологом. Заглянула старшая медсестра Маргарита Евграфовна и на немой вопрос Романова отрицательно покачала головой.

— Еще раз справьтесь, — настойчиво сказал Романов. — И вообще не отходите от рации.