Пристав Дерябин (Преображение России - 4) - Сергей Сергеев-Ценский

- Хорошо говоришь, - сказал Кашнев.

- То-то... Как же он смел мне сказать: палач?

И, говоря это, Дерябин вскочил вдруг и закричал, поводя налитыми кровью глазами (глаза были влажные, и показалось Кашневу, точно красные слезы в них стояли).

- Да он знает, что такое палач! Ах, корноухий! Самое подлое слово, какое в человеческом языке есть, - каналья он!.. Ведь я по нем, по его дверям залп мог бы дать, а я на рожон полез, сам полез, чтобы он жив был, стало быть, я не палач!.. Я!.. Я когда становым был, - мужицкие самовары за недоимки продавал, - да, продавал - овец, коров, самовары... Я с мошенников взятки беру - да, беру взятки - с воров, с мошенников!.. Да ведь всех воров и мошенников судить, - их у нас не пересудишь: вор на воре, мошенник на мошеннике... Все - воры! Всякий - вор! Честным у нас еще никто не умер, чуда такого не было. Факт!.. Ты - честный? Ты пока еще так себе, молочко... Еще не жил; поживи-ка, - украдешь. За час до смерти, если случая не было, последнюю портянку у денщика украдешь, - так и знай! Так с портянкой в головах и помрешь, - факт, я вам говорю!

Засмеялся Кашнев. Смотрел на ярого пристава с дрожащими губами и раздувшимся носом и не мог удержаться, смеялся по-детски.

- Ты... что? - тихо спросил Дерябин.

Но Кашнев смеялся, как смеются школьники, когда им запретил уже это учитель: отвернулся как-то набок и фыркнул.

- Нет, ты что? Ты пьян? - сказал недоуменно Дерябин.

И опять, как в первый раз, когда увидел пристава, Кашнев ощутил как-то остро всего себя, свое молодое, тонкое двадцатитрехлетнее тело, свои, пожалуй, бледные теперь овальные щеки, чистые, красивые глаза, немного узкий лоб, мягкие темные волосы. А смеялся он как-то так, даже и объяснить не мог бы почему. Просто, казался смешным пристав, и даже не совсем ясен был он: то расширялся весь - и нос и губы, то вытягивался и слоился.

- Нет, откуда же пьян? - нетвердо спросил он Дерябина.

- Ты больше не пей, - сказал Дерябин и отодвинул от него рюмки.

Кашнев огляделся кругом, увидел опять стену, всю увешанную оружием; неугомонного белого попугая, который все качался и грыз спицы клетки; пасти окон, закрытых ставнями снаружи; фикус с обвисшими листьями.

- Нет, я не пьян, - сказал он громко, - мне только смешно показалось, как это я портянку солдатскую украду!..

И вдруг он вспомнил, что с ним случилось сегодня утром, и показалось ему, что вот сейчас он должен сказать это Дерябину, сказать, что не только не украл ничего солдатского, а даже...

- Ваня! - сказал он ласково, чуть восторженно, и лицо у него загорелось. - Вот ты сейчас до солдатской портянки дошел, а ты и не знаешь...

Он положил руку на плечо Дерябина, удобно широкое, как конское седло, посмотрел в его все еще подозрительные белесые глаза и, вспоминая то, что случилось, почувствовал неловкость.

- Ты, должно быть, страшно силен, а? - неожиданно для себя застенчиво спросил он.

Дерябин кашлянул глухо, как-то одним ртом, покосился на него и сказал хрипло:

- Так себе... Пять пудов выжимаю.

- Здорово! - качнул головою Кашнев.

- Да. Вот, - буркнул Дерябин. - А тебе стыдно! В твои годы я понятия никакого об усталости не имел... Факт! Тебе на войну если, - не бойся, ни одна пуля не заденет. Японская пуля тонка, а ты еще тоньше... В России жить, дяденька, - ка-кой закал нужен! Ты... ты это помни! Выдержку нужно иметь!.. В Англии полиции - уважение и почет, а у нас - "пала-чи!" Пять пудов выжимаю, а кто это видит?.. Вот видишь знак? - Дерябин проворно спустил рукав тужурки и показал белый длинный широкий шрам. - Мерзавец, вор один ножом сапожным; кровищи сколько вышло; зажило, как на собаке... Друг! Да, чтобы быть русским человеком, колоссальное здоровье для этого надо иметь... Факт, я вам говорю!

VI

В двенадцать часов пристав поднялся и сказал:

- Погуляем... Я им вчера поднес дулю с перцем, этим новобранцам драным, теперь они уж вряд ли... Но все-таки... Культяпый!

И, должно быть, уже дремавший где-то Культяпый прибежал, маленький, седенький, жмурый, и привычно помогал Дерябину одеваться.

Хорошая была ночь: безветренная, месячная, теплая. Приятно было, что дома тихие и небольшие и что от дома к дому идут невысокие заборы, теперь какие-то резиново-упругие на вид. А кое-где попадались старые белые хаты под камышом, и хороши были на палевых стенах синевато-черные резкие тени от нависших крыш.

Все шли медленно: и Дерябин с Кашневым и солдаты сзади. Под ногами был сырой песок, и" от нестройного шага многих ног земля чуть-чуть бунела. Пахло палыми листьями акаций, а деревья, голые, стояли сквозными рядами вдоль улицы, и тени от них были чернее, чем они сами.

Дерябин говорил вполголоса:

- Я им вчера показал, будут помнить!.. Сразу теперь не тот коленкор. Вчера мы их, как в капканы, мерзавцев, ловили... Ты, Митя, охоту любишь?

- Охотился когда-то... мало: местность была такая, что, кроме сорок, ничего.

- Вот я поохотился на своем веку, - гос-споди, спаси благочестивые! Люблю это дело. И вот на крупную рыбу тоже. Я ведь с Оки, сомятник! У нас сомы такие - гусей глотают. У меня, когда я еще мальчишкой, патрон был по рыбной ловле, Завьялов, чиновничек... пьянюга, старикашка Черномор, сухонький этакий, маленький, черный, как жучок, глазастый, а жена - высокая дылда, смирнейшего звания баба, так он ее - так не достанет - с табурета по щекам лупил, факт! Пойдем с ним на зорю в ночь, как начнет возле костра рассказывать, черт его дери! Чего с ним только не было!.. Теперь-то понимаю, что врал, а тогда как опишет!.. "Сомы, говорит, какие теперь сомы! В два пуда поймают, - ох, сомина велик! А вот мы раз, - я еще в уездном учился, так поймали в омуте сома - шишнадцать пудов одни зебры!" Тамбовец был, а у них, тамбовцев, шишнадцать кругом... И как его везли четверней и как народ шарахался - живо описывал... И ведь я ему, Черномору, верил, черт его дери!..

Засмеялся Кашнев, и Дерябин захохотал насколько мог тихо.

- Сомы так на полпуда, они даже вкусные, если их жарить, - ты едал? А вот посмотри, - перебил себя Дерябин, направив руку куда-то над крышами домов, - или это у меня очки запотели, - видишь над трубами свет?

- Светится, - сказал, присмотревшись, Кашнев.

И не только над трубами: и над коньками, и на ребрах крыш, и на деревьях вдали колдовал лунный свет, все делал уверенно легким, убедительно призрачным. Должно быть, к утру готовился подняться туман, и потому так как-то особенно теперь все светилось.

Пристав шел легко. Форменная тонкая круглая шапка делала его, тучного, остроконечным, и у Кашнева появилась четкая строевая походка.

- Сам я - рязанец, - говорил Дерябин. - На Оку попал, - было мне лет десять тогда. Утро было и туман, а через Оку - на пароме нужно. Подъехали мы на тройке, - другого берега не видать. Ширина такая оказалась, - волосы поднялись. Море! Море я на картинках видел, и вот, значит, теперь Ока... море! Хожу по берегу колесом. Въехали на паром, честь честью... Не пойму ничего: куда едем, как едем... Спросил еще, сколько дней будем плыть? А мужичок такой один мне: "Минут десять, минут десять..." Шут-ник!.. Скрип-скрип, скрип-скрип, - взяли да и ткнулись в берег. Берег, все как следует: кусты и песок, и кулики свистят! Ревел я тогда: обидели мальчишку! Думал, море, вышел - туман... Стой, что это? Кричат или так?

Остановился пристав, и Кашнев, и солдаты.

Прислушались направо, налево, - нет, было тихо.

- То-то, родимые! Я знал, что уймутся, черт их дери! - сказал Дерябин, взяв под локоть Кашнева, и добавил: - Ну-ка, пойдем сюда, недалеко, угостят нас вином бессарабским.

- Куда еще? Да и поздно, - остановился Кашнев. - А солдаты?

- Подождут. Эй, старший, - обернулся Дерябин. - Улицы обойти. Через час на этом месте, чтоб... Ма-арш!

Усиленно затопали и пропали за углом солдаты, а Дерябин перелез через какой-то полуразобранный тын, сильно захрустел раздавленным хворостом и скомандовал Кашневу:

- Гоп!

Потом пошли огородом, заросшим лопухами, потом были какие-то безлистые деревья, - кажется, груши, и около длинного, низкого, грязного - и луна не могла отмыть - дома остановились.

Дом спал. Наружные ставни были заперты болтами. Черепичная крыша с угла обилась, - чернели впадины.

Постучал в двери пристав, кашлянул во всю грудь.

В щели ставней мелькнули желтые полоски и тут же потухли, потом опять мелькнули кое-где и опять потухли.

- Отсырели у анафемы спички, - буркнул Дерябин.

Женский голос робко спросил за дверью:

- Кто это?

- Я! - крикнул в нос пристав.

Женский голос визгнул протяжно.

- Ну, завизжала! - Дерябин нагнулся к двери и недовольно проговорил отчетливо: - Мадам Пильмейстер, не пугайтесь, - это я, пристав.

- Нехорошо... Спали люди, а мы булгачим, - сказал было Кашнев, но тут же поспешно отворилась дверь, и женский голос был уже преувеличенно радостный, когда кричал кому-то внутри дома:

- Роза! Мотя! Не бойтесь, пожалуйста, - это сам наш господин пристав!.. Ведь я же знала, честное слово, знала, господин пристав, чтобы мне на свете не жить, знала, что вы придете!