Маяк в тумане - Сергей Сергеев-Ценский

Дрок никогда не курил сам и не понимал, зачем курят, но из всего, что он сеял и сажал на своем поле, только табак давал ему возможность существовать. Он заготовлял его плохо, понаслышке. Здесь много осело мелитопольских баб-табачниц, когда-то работавших на больших плантациях у татар и греков, но Дрок упорно никого не брал себе в помощь.

Спокойные Ванятка и Егорка были именно настолько медлительны, как того требовала кропотливая работа над папушами, и Дрок видел, что года через два, через три они уж научатся делать это не хуже матери. Сам же он был слишком нетерпелив, и грубые пальцы его иногда не могли разобраться как следует в нежных овальных листах и рвали их. Плохим помощником был и Митька, но уже совершенно мешали работе младшие.

Дрок немало гордился тем, что пока ни одной девочки не было у него в семье. Та жизнь, которую он вел теперь и которая рисовалась ему далеко впереди, требовала силы прежде всего. Даже и ум этой жизни был только сила. Земля здесь была, как дикий конь, а объезжать, обуздывать диких коней - не женское дело. Загадочная плодовитость земли, на которой прочно стоял Дрок узловатыми ногами, требовала ответной плодовитости Фроси, но из тех восемнадцати детей, которые представлялись его воображению, по крайней мере вся первая дюжина должна была бы быть мужскою, и пока Фрося не обманула его надежд и ожиданий в первом пятке.

Двое младших ребят Дрока (Колька, лет четырех, и Алешка, еще ползунок) характеры имели разные. Колька все плакал. Просил ли о чем, выходил ли из дому на двор, шел ли со двора в комнату, даже копался ли один в песочке около дома, этот приземистый большеголовый крепыш всегда сипло хныкал, точно хотел отхныкаться сразу за короткое время на всю остальную жизнь. Алешке же, наоборот, очень большого труда стоило заставить себя плакать.

Когда его оставляли дома одного, а он хотел ползать по двору, он подползал к двери и стукался в нее несильно лбом; так же несильно, исподволь, для начала заводил он рев:

- Хы... хы... хы-хы-ы...

Если никто не отзывался на это и не отворял двери, он стукался с большим размахом и от боли начинал реветь сильнее:

- Э-а-э... Э-э-э... Э-э-э!..

Когда же и это не помогало и никто не приходил к нему, он стучал лбом без останову и от все растущей боли ревел все громче, все неистовей:

- А-а-а!.. А-а-а!.. А-а-а-а-а!..

Пока не прибегала, запыхавшись, мать, тоже с криком:

- Алеша! Алешечка!.. Что ты, Алешечка?

Но Алешечка с красной шишкой на лбу, задрав ноги, закатывался неуемно, время от времени пробуя крепость пола затылком.

О нем говорил вдумчиво Дрок:

- Кто же это растет, такой упорный?.. Сказать бы, что на меня он схожий, - волос у него показался темный, - так я же разве головою об дверя бил?.. Никогда я этим не занимался!

- А ты разве помнишь, бил или нет? - спрашивала Фрося, усмехаясь, но Дрок кричал, блестя белками, зубами и каплями пота на носу:

- Все об себе человек должен помнить от самой даже утробы матери!

Фрося была в это время уже на сносях и вскоре родила девочку.

IV

Был июнь в начале.

Белобородый Недопёкин выволок свое очужелое тело в дубовые кусты, откуда был виден город, и кричал:

- Отра-ви-те меня!.. Яду мне дайте!.. Розалия Mapковна!.. Отравите меня!.. Ведь вы меня слышите!.. Розалия Марков-на!..

Розалия Марковна была когда-то здесь зубным врачом, но уехала отсюда уже лет восемь назад. Старик забыл об этом. Он помнил только, что ушла, как всегда, на базар в город его жена, оставила его одного. Ужас его перед одиночеством был безмерен.

Небольшая собачонка Сильва, которую взяла щеночком и вырастила Настасья Трофимовна, тоже заболела уже в этом домике скулящей терпкой тоской. Как только показывался около кто-нибудь чужой, она - черненькая, лохматенькая, с белым воротничком - подбегала к нему со всех ног, ложилась на его дороге, изгибалась заискивающе, спрашивала тоскливыми глазами: "Может быть, ты меня возьмешь к себе? Может быть, тебе нужна такая маленькая собачка?.." А когда равнодушные ноги переступали через нее и шагали дальше, она забегала снова вперед, ложилась и умоляла тоскливыми глазами.

- На-астя!.. На-стя-а!.. - кричал старик. - Насть-насть-насть-насть! Нас-тя-а!..

Сильва тоже, хотя и в стороне, смотрела на пестрый город внизу, и, заметив ее, старик подзывал собачку, подсвистывая:

- Сильва-сильва-сильва-силь-ва-а!

Сильва виляла хвостиком, но не шла, и, подымая в ее сторону палку с половинками, с остатками многочисленных монограмм, старик жаловался ей плаксиво:

- Вот... с этой палочкой... я гулял там... там!..

Указывал набалдашником на город и плакал.

Когда он увидел Дрока в праздничной белой рубахе, подпоясанной ремешком, как он пробирался в кустах ниже и левее его, он закричал было ему радостно:

- А-а!.. Гражда-нину Дроку!.. - и даже сделал в его сторону два-три ковыляющих шага.

Но Дрок согнулся, чтобы не так заметно было его в кустах, и ярко замелькал своей праздничной рубахой по направлению к домику, где жил и - он знал - теперь был дома Веня.

Дроку также хотелось теперь кому-то рассказать о своем новом, и некому было здесь, кроме Вени. Он рассказал бы и старику, если бы тот способен был что-нибудь понимать.

Веня занят был тем, что, усевшись на табурете посреди двора, ставил аккуратные заплаты на свои летние брюки.

- Ага!.. Здравствуйте вам!.. С праздником! - протянул ему желтую, как репа, ладонь Дрок. - Или у вас нет праздника, тогда извиняйте... А у меня же прямо в кругу!.. Такой я сейчас довольный, во! (Чиркнул себя по литой медной шее пальцем.)

Посмотрел на него Веня удивленно: лучился Дрок. Он даже как будто моложе стал; он был без фуражки - волосы низко острижены, густые, черные, только на висках проседь; четырехугольный лоб без морщин; нижняя челюсть мощная; зубы все на месте и белые и завидно сверкают сплошь, когда кричит он:

- Такой я довольный, как все одно дождь на мою пшеничку линул, а на соседову - нехай когда-сь после!.. Я же работаю, как скаженный, - вам известно!.. И так что бывает, встану ночью, сижу на кровати, а сам себя ругаю: и ноги у меня больные, и руки болят, и спину мою ломит, и цапать идти надо, и до того даже, что я уже с вечера ищу-хожу, как бы мне с женой поругаться!.. Она же, баба, вы знаете, работница, она же называется друг мой!.. Я же с ней должен, как другие, в обнимку! (Тут Дрок обхватил тонкую шею Вени и губами - широкими, влажными - потянулся к его губам, чтобы показать, как именно должен бы он был обнимать ночью свою жену.) А я ей с вечера что?.. "Хворобы на тебя, на суку, нету!.." И дальше подобное... Это чтобы она заплакала, а я чтобы ведро с водой шваркнул или что еще и вещь эту изуродовал всю... Ну, вот... В три часа ночи я встал сегодня цапать и уж детей не будил, как жена говорит, что я их работой замучил, - может, и вправду замучил, - а день сегодня воскресный... Им же нужно корову пасти, ну, а я: "Ничего, говорю, нехай уж я сам попасу и корову ту и телку... Я себе поцапаю, а они там в низочку хай походят, попасутся, ничего..." И вот я их выгнал, и черна моя корова, - ей абы б возле нее шо-сь краснело, а то скучать будет... Была ж у меня и красна корова, - ну, ту я продал... В резню продал и дешево продал, - ну, так я ж никого не обманувал, не сказал, шо така корова, така корова, - три ведра надоишь!.. И она, как погода плохая, так она валяется и не встает... Ревматизмы или что у ней, быть может, что она и день валяется, и два, и даже три, бывало... И жрать не жрет... Какое от нее молоко?.. И мяса того ежели мясник наскребет с нее десять пудов, его счастье!.. Ну, привязал я туго телку за веревку до кустика, - а там трава такая, что вырывал я ее, вырывал и никак вырвать не мог. Ну, пусть же, думаю, скотиной своей попасу... Корова, та умная, та понимает, что на табак ей идти нельзя, та пасется, а эта, стерва, маленькая, а хи-итрость в ней: оглянется на меня, видит - цапаю, а сама надуется загривком, веревку чтоб от кустика оторвать... Я вижу это, а сам думаю: "Куда уж тебе! Ты же паршивая!.." И что же она все-таки? Оторвала ветку и так это швидко-швидко, как у нас говорится, идет-идет, и куда же? Прямо в табак!.. Я ей кричу: "Ты-ы!.. Куда?" А она оглянется, видит, что я далеко, думает: "Ни-че-го! Ты меня не догонишь!.." А сама дальше!.. А там же шпорыш промежду табаку, а он же сладкий!.. Ну, ты же, стерва, табак мой топчешь ногами, хоть ты его и не ешь, а это же чистый вред называется!.. Я грудку взял, в нее бросаю: "Куда, стерва?" А она себе дальше... Я цапкой в нее кидаю, ну, конечно, далеко, не докинул, а ей вроде бы игра: посмотрит, а сама дальше! И веревка та, ведь она за нею же волочится, а табак еще маленький, она же его, веревка та, душит... Не иначе - бежать мне туда к ней... Бегу, а она еще дальше... И хвост задрала, бегает по табаку... Игра тебе, стерва? Тебе игра?.. Вот же я распалился!.. До того я распалился, думаю: "Ну, догоню, убью!.." Я ведь ночей не спал, руки-ноги мне ломят, и пальцы все у меня потрескавши, болят... Из-за чего же все это? Из-за табаку. А она, стерва, по этому табаку, хвост задравши!.. Бегу я к ней, а сердце у меня: бух! бух!.. Как все равно кузня там... и в глазах у меня пот красный... И уж даже телку ту насилу разобрать могу от того поту... Бегу, - конец ей; убью!.. А она (хи-итрость в ней!) крик мой поняла и домой норовит через овраг... А веревка, конечно, за ней... А тут куст один колючий, - боярышник у нас зовут, не знаю, как по-вашему... Она мимо того куста, а веревка же само собой узел на конце имеет, и в том кусту застряла... Телка моя с размаху, как бежала, хлоп!.. (Тут Дрок проворно присел на землю показать, как именно хлопнулась телка.) Так что передние ноги под нее, а задние в обе стороны (это он тоже показал). Называется по-нашему "расшагнулась"... Если б старая корова так, ту бы означало резать, та бы уж встать не должна... Ну, а у телки кости еще мягкие, хрящик... Лежит она, бедная, а я к ней добегаю: "Ага, сволочь!.. Ты от меня бегать?!" Да грудкой ее в спину!.. Да еще грудкой!.. А веревка же ей глотку затянула, язык она вывалила, и глаза у нее даже закоченели. Я же внимания на то не обращаю, я знай ее колочу. "Ну, думаю, сейчас ей живой уж не быть!" А сам думаю: "Вот так и людей убивают..." И жалости у меня к ней ни вот такой капли (Дрок показал кулак)... Не жалость, а стремление одно, как ее половчей ударить... Ногой я ее поддел, она кувырк с бугорка... Ну, думаю, подыхает... И откровенно сознаюсь вам, ничуть мне мою телку не жалко, а только у меня одна радость: "Не ушла же ты от меня, стерва!" А она, вижу, дернулась и стала, под бугор она уж упор своим коленям имела, веревка ей отпустила... Стала и на меня глядит и дышит... А я... тут колючий куст такой, будяк по-нашему, - он цветами красными цветет и много от себя веток пускает... Сорвал я его, бью ее будяком по морде: "Ты будешь? Ты будешь? Будешь по табаку скакать?" И такая у меня радость, поверите, что не по ее вышло, а я ее настигнул... А корова моя, как я думал, она умная, посмотрела - меня близко нет, - дай, думает, и я пшенички попробую... Залезла так, где погуще (Дрок чиркнул себя по животу), тут спешит, рвет... Я ей: "Манька! Манька, черт!" Безо внимания!.. Я телку бросил, как она уж все равно уйти не могла, бежу к ней... А та, все же она умнее телки, повернула на прежнее, щипет, а сама на меня смотрит... Добежал я до ней, как хватил вот так, извиняюсь, за роги (тут Дрок очень крепко схватил Веню за обе руки и выкатил страшно глаза): "Ты-ы что это, а?.." Ведь это уж целая животная, а не то что телка... Роги у ней вострые, а я к ним животом пришелся, к рогам... Держу ее, а у самого думка: "Двинет меня сейчас, ведь это животная, я и полечу!.." Думка есть, а руки знять я уж не могу, а только давлю крепче... (Тут Дрок сдавил руки Вени, как клешнями, и нижняя челюсть у него задрожала.) И так я минуты три стоял, и корова стояла... "Почему же она стоит?" - так я себе думаю. Потому не иначе, что вошла она в понятие, и мне она стала покорная... Ведь я же работаю, разве она не видит? Ведь я же всю эту землю расковырял на ее почти глазах, а она корова уж немолодая..." - "Ты ж понимаешь, тварь ты?!." Вот так ее за роги трясу (он показал и это на руках Вени). Она стоит вкопанно... И до того мне была тогда радость... Вот, думаю, стою, и Петр Великий также... сына родного убил!.. За что же он его убил? "Я город на болотной местности строю, а ты моей смерти только ждешь, чтобы всю мою работу к свиньям!.." Я извиняюсь. "Так я ж тебя уддушу, сволочь ты этакая!.. Потому что ты мой кровный сын, и должен ты меня пуще всех чужих слушать: я тебе отец, а не что!.. А ты против свово отца идешь, ты его смерти ждешь, так вот же тебе смерть за это!.." Правильно!.. И я бы так само сделал... И вот тут думка моя на вас... (Он отпустил, наконец, руки Вени.) Говорил же, думаю, мне человек этот как-то: "Подчиняться надо, а что из того выйдет, потом уж смотреть!.." А я осерчал тогда на вас, извиняйте... Вот корова моя мне подчинилась, и большой шкоды она мне не сделала, и она послушная в моих руках... Може, думаю, она поняла своего хозяина, что нельзя ему вред приносить... "Тебе сейчас есть что кушать, а зимой из этой пшеницы отруби тебе будут, а год плохой будет, и солому пожрешь, все ж таки ты жива будешь, а вот пущу я тебя зимой на снег, ты и сдохнешь..." И так я, за роги взявши, минут, должно, не три, а десять стоял... Я об своем думаю, она, животная, об своем, и только ноздрями дышит... А только вижу я так, стали мы оба с нею согласные... "Ну, говорю, теперь иди, и бить тебя не стану..." Она два шага прошла, головой поболтала и опять себе траву щипать, а я за цапку... А довольный я от этого утра вот до чего! (Он опять чиркнул по шее.) Ну, с тем до свиданья!..