Синий Колодец - Артем Маневич

На всякий случай Жорж спрятался за папину спину и нацелился было ткнуть пугачом Антошу в бок, а в эту самую минуту с дерева сорвалось тяжелое яблоко — и надо же! — угодило Жоржу в лоб.

— Гриша! Гриша! Жулик ударил нашего ребенка по головке… Смотри, какая дуля вздулась… В тюрьму бандита! В острог! — требовала Матильда Францевна.

И снова сорвалось тяжелое яблоко, а за ним другое, и угодили на этот раз в Матильду Францевну и в Григория Михайловича.

Довольно странно, почему падали яблоки. Деревья стояли неподвижно, ни один листок не шевелился. Вероятно, яблоки созрели, им пришла пора, они и упали. Так бывает.

По лунному саду, мимо шалаша — он блестел каждой соломинкой, — мимо стола — на нем, остывая, посапывал и отражал большую луну самовар — вели Антошу и Тамару.

Антоша шел и думал: мама ждет, беспокоится… А тут вместе с ним заявятся сам Паучок, Матильда Францевна, офицеры…

Тамара тихонько всхлипывала… Хорошо, что Федя с Ваней успели убежать.

Размышления Антоши прервал грохот, да такой, что все вокруг дрогнуло, будто началась гроза и по небу катился железный гром… Нет, это не был гром… Небо оставалось безоблачным…

— Яволь, — произнес немецкий офицер.

— Яволь, — произнес второй немецкий офицер.

И опустив по-бычьи головы, почти не сгибая ног, как заведенные, офицеры потопали по садовой траве — скорее, скорее — и скрылись.

Закричали разбуженные грачи. Неподалеку задребезжали стекла.

Рука Тарикова вздрогнула и сползла с плеча Антоши, мальчик потянул за рукав Тамару, и они, не оглядываясь, побежали.

Стараясь не скрипеть дверью, Антоша осторожно вошел в дом. Он увидел: огарок свечи прикипел ко дну перевернутой железной кружки, мерцал и шипел.

За столом сидела мать. Она устало спросила:

— Скоро солнце взойдет, а ты все бегаешь.

— Уже светает… — Дед Свирид показал на дрожащий свет в бледном небе.

Бегучие отблески отражались в оконном стекле.

Дед Свирид наклонился к матери, прошептал:

— Немцы бегут… сам видел.

И Антоша тут же вспомнил, как одинаковые офицеры, прижав локти к бокам, бежали в темноту.

Дед продолжал:

— Наших — сила!

Он сел за стол напротив матери, подул на огарок, тот, как бы дразнясь, вытягивал в стороны синевато-желтый язык, предостерегающе шипел и вдруг сам себя проглотил.

Запахло горелой свечой. Дед помахал на огарок, будто отгонял мух.

В комнате посерело, попрохладнело.

— И мой Вася, гляди, придет, — неуверенно сказала мать и с надеждой посмотрела на деда Свирида, потом зачем-то развязала и снова потуже завязала платок на шее.

— В самую пору Василию прибыть, — отозвался дед, думая, возможно, о том, что завтра Антошиной маме и Антоше выметаться по приказу Паучка на все четыре стороны.

Глухо гремели далекие выстрелы, летали и, кружась, падали на крыши домов, на деревья, на землю обрывки бумаги, клочья сажи.

Дом Тариковых наглухо закрылся ставнями. Обиженно повизгивали собаки, запертые в сенях.

Усталые от бессонной ночи, новохатцы негромко переговаривались, спешили по Красной улице.

Дед Свирид, Антоша с матерью почти бежали.

На самых высоких тополях городского сада засветились верхние листья.

Громче заговорили люди, словно их приглушенные голоса оттаяли на свету. И еще быстрее шагали новохатцы мимо бледно-грязной тюрьмы, туда, где начиналась Красная улица, где небо уже рдело.

Мать прижимала угол головного платка к глазам и торопилась. Антоше и вовсе приходилось бежать. Он бежал и думал: каким стал его отец за два года, что они не виделись… У отца в руке наверняка большое ружье со штыком, а за спиной мешок, а в том мешке…

Совсем близко громыхнул оркестр, и над улицей поднялось круглое и красное солнце.

Антоша так и не успел представить себе, что может быть в отцовском мешке. Вместе с солнцем на улицу вступили, выгнув шеи, красные кони, а на конях, словно влитые, сидели люди и, округлив щеки, дули в огромные трубы. Один всадник широко бил в барабан, и казалось: в его руках само солнце. Каждым ударом барабанщик высекал из солнца красные лучи, они летели во все концы и перекрашивали в свой цвет небо, улицу, людей, весь мир.

Над музыкантскими трубами плескалось в небе крылатое знамя и неслось навстречу всем, кто шагал по росистой траве, по избитой колесами Красной улице.

Ехали все новые и новые всадники в буденовках, похожих на богатырские шлемы. Воспаленные глаза всадников смеялись.

Сверкала вся улица, залитая живым теплом раннего солнца.

«Вот почему она Красная», — вдруг подумал Антоша и глянул на маму. Она плакала и смеялась, и удивительно было, как можно сразу смеяться и плакать. Оказывается, можно.

Молодые и старые женщины припадали к ногам всадников, к лоснящимся шеям коней. Кавалеристы срывали шлемы, наклонялись, и их густые чубы сплетались с волосами женщин, с конскими гривами.

Мать рванула с головы платок и держала за бахромчатый угол. И Антоша словно впервые увидел, какие черные и красивые мамины волосы. И все люди увидели бегущую с платком женщину и расступились перед ней.

Мать бежала, нет, летела к человеку на рыжей лошади.

— Папаня! — закричал Антоша.

А мать одними губами вместе с воздухом выдохнула:

— Василий…

Лошадь скосила синеватый глаз на Антошу, звякнула удилами, как бы произнесла: ну что ж, хлопец как хлопец… И переступила передними копытами.

От лошади остро пахло потом, ветром, степной травой, сладковатым дымом пороха.

Мимо собора, мимо тополей и лип, мимо садов с белым наливом и синими сливами ехал Антоша на рыжей лошади. Отец придерживал сына одной рукой впереди себя. А за спиной Антошиного отца — ружье, без штыка правда, но — ружье.

Красная улица гордилась Антошей.

— Ура! — кричала Красная улица.

И Федя Носарь, и Ваня Цыган, и две весело прыгающие косички кричали:

— Ура!

Все небо и вся земля кричали:

— Ура!

Оркестр играл утренний марш тысячью труб и барабаном не меньше солнца.

Новый день занимался над Красной улицей.

Совсем новый день.

Глава четвертая

Женя медленно открывает глаза. Неужто все приснилось: мальчик Антоша, его мама, друзья Антоши — Федя Носарь, Тамара с двумя косичками, Ваня Цыган.

И — солнце, летящее над Красной улицей.

Или все еще ночь, и во всем поезде проводник, Женя да машинист не спят.

Нет, всюду солнце: на белой простыне, на линолеумных стенах, в зеркале. И солнечный папа уже побрился и пахнет одеколоном.

Папа сбрасывает Женину простыню, щекочет губами и носом дочкину шею, хохочет. И Женя смеется.

— Встаю, ладно… Встаю! — И совсем как маленькая говорит: — Ты проснул меня, и я встаю.

— Аккуратней одевайся и получше причешись, — советует папа. — Нас будут встречать.

— Хорошо. Хорошо. Хорошо… Ни слова больше не говори и, если тебе все равно, выйди в коридор.

Папа берется за ручку двери, однако Женя успевает спросить:

— Ты мне вчера что-нибудь рассказывал?

Папа качает головой: да, рассказывал.

Небо, солнце, березы, речка исчезают в стене. Пробежал проводник. И снова из стены выплывает речка, небо, солнце. И берез нет. Березы остались в стене.

Разбежимся скоро мыНа все четыре стороны, —

поет Женя и очень аккуратно одевается… Их будут встречать. Какую выбрать ленту? Белую? Красную? Голубую? Пусть будет красная. Нет, голубая… И синее платье в горошину.

Женя причесывает стриженые каштановые волосы, сажает на них бант. Словно кусочек реки на голове. Красивая девочка, ничего не скажешь… Женя показывает солнцу язык, задвигает дверное зеркало в стену. И торжественно выходит в коридор.

Стучат и стучат колеса. Свистит в открытые окна ветер, свистит и надувает, как щеки, занавески.

— Умойся, да поаккуратней, — как ни в чем не бывало повторяет папа, — нас будут встречать.

Женя плотнее смыкает ресницы, полными пригоршнями швыряет воду на шею, в уши, в нос… куда попало. Нащупывает на стене вафельное полотенце, трет глаза и медленно открывает.

Лицо — розовое, и руки, и, вероятно, уши очень чистые.

Синий колодец, синее озеро, синее море, пожалуйста, Женя готова к встрече.

Из вагона выскакивает женщина с крашеными волосами. За ней — Вова-матрос. Воротник с якорями вздувается, как парус, закрывает Вовин рыжий затылок.

— До свидания! — во весь голос желает вагону Вова.

На вокзальную землю прыгают чемоданы: коричневый с серебряными замками, фиолетовый, перепоясанный, как парашютист, ремнями, маленький, черный, с оранжевой заплатой на боку, похожий на щенка.