Грустные и смешные истории о маленьких людях - Ян Ларри

— Тьфу ты, — плюнула мать, — и в кого только уродился такой озорной мальчишка?.. Видала я детей, а такого еще в первый раз вижу. И мы были детьми, слава богу, да только таких шалостей у нас что-то и не слыхать было… Да-а что он тут собирается навесить?.. Как ты сказал, — ан… ан… ан…

Но Гришка сидел уже у преддомкома и вопроса матери не слышал.

— Что ж, это хорошее дело, — погладил бороду преддомкома, — только вот — будет ли действовать твой снаряд-то?

— Будет! — заверил Гришка.

— Гм… Будет, говорить?… И сегодня же?..

— Сегодня же будет… Главное — антенна, вот что!

— Так, так, — покрутил бородку преддомкома, — ну, что ж — пойдем, и я помогу, пока мне делать нечего!

— Как нечего? — подпрыгнул от изумления счетовод, — а ведомости проверять когда же?

— Что ведомости… Тут — антенна, а он с ведомостями!.. Идем, парень!.

Через полчаса бородатый преддомкома и взъерошенный Гришка лазили по гребню крыши, устанавливая антенну.

Гришка отчаянно ругался басом, сердился на нерасторопность преда, а пред потел, ползал на четвереньках по крыше, три раза хотел бросить «эту антенну» к черту и под конец установки порвал новые брюки со штрипкой о водосточную трубу.

Вечером квартира была переполнена до неприличия.

Все жильцы пришли посмотреть, что получилось из Гришкиной затеи.

Главбух Резинотреста принес грамофонную трубу и уверял Гришку, что всякий уважающий себя радист, для усиления звуков пользуется трубою только Главбуха, но Гришка отверг это предложение самым решительным образом:

— Спрячьте трубу, гражданин, и не толкайтесь, — заявил он тоном, не допускающим возражений, — во-первых, у меня есть картонный усилитесь, а во вторых — сейчас будет начало!

Пробило восемь часов.

В трубке что-то захрюкало, засипело.

— Простудилась бедняжка — попробовал пошутить жилец из 4 номера.

Гришка бросился к аппарату, нацепил картонный рупор и крикнул взволнованно:

— Тише, товарищи… Начинается!

Все моментально притихли и, вытянув головы вперед, с любопытством взглянули в зияющую дыру картонного усилителя.

Рупор солидно откашлялся и сказал громко: — доклад о международном положении.

— Здорово;

— Ш-ш-ш-ш!

Хриплый голос кашлянул вторично и заговорил о Германии, о событиях в Китае, о происках Англии и о многом другом.

А после международного обозрения, рупор начал говорить такие забавные вещи, что все покраснели от смеха, как вареная свекла и хохотали, сотрясая маленькую квартиру, в течение развеселых десяти минут.

Водопроводчик Семен хлопнул восторженно своего соседа по плечу и крикнул сквозь смех:

— Ловко, черт!.. Ах, чтоб тебя разорвало!

— Ш-ш-ш-ш! — зашикали на него.

Два часа воробьиным взмахом мелькнули, а когда из рупора полилась музыка, то все сели на пол и, наклонив головы на бок, слушали музыку, затаив дыханье.

— Хорошо, — шептал Семен своему соседу, — эх, хорошо… Вот, друг, как мы… И выходит теперь: лежи на кровати, да слушай, какие тебе оперы разыгрывают… Хорошо ведь?., а?

— Да уж чего лучше — ты лежишь, а воно соловьем заливается… Дело чистое, куда не кинь!

Расходились неохотно; все ждали продолжения, но рупор молчал и Гришка довел до всеобщего сведения о конце радио-вечера и попросил граждан не мешать матери производить уборку и выйти из квартиры.

— Ишь, командует, — ворчала сестра, — смотри, что с полом устроили… Чистый хлев, право слово — хлев!

— И впрямь! — поддержал Семен, — как же так, товарищи, выходит — и удовольствие мы получили и мусор после себя оставили?

Тогда на середину комнаты выступил пред-домкома и заявил громогласно:

— Товарищи, я предлагаю: впредь до установки в каждой квартире своего радио, производить уборку в этих комнатах по очереди.

— Дело!

— Факт!

— Да чего там? Согласны, — закричали все хором, — …а самую установку произвести — поручить товарищу Грише, как опытному радио-инженеру, установившему в своей квартире первую в нашем доме, разрешите сказать, — радиостанцию!

— Согласны!

— Приветствуем!

— Ур-р-ра! — закричали жильцы и на радостях так качнули Гришку, что у него голова кругом пошла.

А ночью, когда опьяненный славой радио-инженер жилкоопа — товарищ Гриша засыпал, он слышал сквозь липкую дремоту ворчанье матери и смеющийся, добродушный голос отца:

— Оставь… Пусть ребенок развлекается… Чем царапаться ему с сестрою, пусть уж лучше до радио-дела приспосабливается… Может и действительно радио-инженером будет… В меня пошел мальчишка… Я, ведь, тоже был в детстве дошлым парнем..

Потом голос отца потерял слова и превратился в гудение пропеллера.

Гришка упал в липкие, пушистые об’ятия сна и тотчас же перед глазами его вырос огромный рупор, а оттуда густой голос прогудел громко и раздельно:.

— Мо — лодец!

И поцеловал Гришку в лоб.

Первый арест

Поглядывая из окна мчащегося со скоростью 70 километров в час поезда, я перебирал в своей памяти проводы вчерашнего дня, такого далекого, туманного, обрызганного горечью соленых слез.

Вспомнил синие горные вечера, нежные эдельвейсы, которые рвал я с опасностью для жизни на горных чердаках Швейцарии, и маленький домик с черепичной крышей, где я провел свое детство. И в дымке воспоминаний моих встал мой старый отец, покрытый сединою, точно старый Монблан своими вечными снегами.

Отец держал свою корявую руку на моей голове и говорил мне — голосом, дрожащим от слез:

— Сын мой, годы и работа подточили здоровье мое, и я чувствую, как с каждым днем убывают мои силы… А маленькие братья твои не хотят этого знать… Они с каждым днем просят все больше и больше хлеба, сыра и картофеля… Они ужасно много едят теперь… Я даже не знаю, как нам быть дальше… Наш огород и наша корова уже не в состоянии удовлетворить их аппетиты… Это ты должен понять сынок!.. И ты уже сам работник… Тебе, мой мальчик, уже 16 лет… А в твои годы — ого-о!.. В твои годы я начал вести самостоятельную жизнь, как и все… Да, да… Я еще и семье помогал тогда…

— Что ты хочешь, отец? — спросил я.

— Мне думается, — отвернулся он, — мне думается, ты мог бы проделать то же самое… Здесь, в этой маленькой Швейцарии, все поступают так… Ты не встретишь такой семьи, где не было бы половины членов ее в эмиграции… Бог мой — улыбнулся отец — не будь Швейцарии, я не знаю откуда бы брали европейские государства учителей, бонн и гувернанток…

Отец опустил голову и задумался.

— Но… куда я должен ехать? — спросил я, сдерживая на глазах невольно навернувшиеся слезы.

— Это ты сам решишь, но кто хочет счастья, тот должен ехать в большой город, — так говорил мне отец мой, а твой дед…

— Хорошо — сказал я — завтра я поеду в Берлин… Это очень большой город, не правда-ли?

— Да, это большой город; ты можешь найти в нем свое счастье… А на дорогу я тебе дам столько, сколько я в состоянии буду дать…

— Хорошо, — вскричал я и, боясь расплакаться, выбежал из комнаты.

Мимо окон плывут отвесные каменные горы, уходящие под самые облака и пронизанные стремительно сбегающими вниз бесчисленными ручьями.

Это каскады, потоки, целые реки.

Они бурлят, пенятся и, рассыпаясь по зеленой долине, орошают ее серебряными лентами.

Утро ясное, свежее, росистое, такое, какое возможно видеть лишь в Швейцарии.

Из окна вагона видны внизу дома, задернутые легким и прозрачным туманом, вверху по уступам лежит потемневший снег…

Сосновый лес мелькает в окнах темной зубчатой стеной и вниз, цепляясь за его ветви, ползут клубящиеся облака.

Чудно хороша эта дикая, чуть суровая природа.

Реки не просто текут, а бешено низвергаются; горы стоят дыбом; сено сушат на кольях; ручьев такое множество, точно там за хребтом этих каменных утесов хранятся неистощимые резервуары.

Иногда, на головокружительной высоте, мелькнет крохотная часовня, — окно, выдолбленное, в стене, или водруженный крест рядом с избушкой на курьих ножках.

По долине непрерывной чередой тянутся небольшие деревни с белыми домиками, с киркой в центре и с башенкой, которая неизменно украшена часами.

Деревни так часты, что башенки как будто смотрят одна на другую, сообщая друг другу деревенские новости, проверяя часы.

Иногда поезд подходит к ним очень близко, и тогда можно сосчитать колокола на прозрачной колокольне, можно даже разглядеть знаки циферблата.

Перекинутые через реки мосты дрожат под тяжестью вагонов, и во многих местах полотно до такой степени узко, что кажется, будто поезд несется над пропастью в воздушном пространстве. Не знаешь куда смотреть — вверху, над головой, нависшие скалы, а внизу бездонные пропасти, с гор — бешеные потоки.