Соблазн безумия - Давид Павельев

– У вас интересная точка зрения. То есть вы считаете, что все эти люди не смотрели на жизнь такой, какая она есть? Мне кажется, что они как раз и увидели жизнь такой, какая она есть, и от такой картины решили, что смерть лучше.

– Всё как раз наоборот, Фома Никитич! Те несчастные люди смотрели на жизнь сквозь призму своих иллюзий. Им казалось, что вся их жизнь будет раем. Чего бы им не захотелось, они сразу же получат это, будто бы по мановению волшебной палочки. Любая их фантазия материализуется, любое «хочу» превратится в «имею». И ничто не будет тревожить их покоя, сладкой неги и благодати. Но нет! Внезапно оказывается, что жизнь полна несправедливостей, а чтобы получить желаемое, нужно трудиться в поте лица. Никто не спешит отдавать им что-то по первому их требованию, а наоборот, все хотят что-то от них получить. Иллюзия рухнула, и человек считает, что жизнь злая, жестокая и противная. И для того, чтобы отомстить жизни, человек начинает заигрывать со смертью. Смерть не требует труда, ответственности и самопожертвования. Смерть легко достижима, только руку протяни. Стоит ли говорить, что это тоже иллюзия? Горькое заблуждения, и цель всей моей жизни вырвать человека из цепких лап этого заблуждения. Но я прихожу к той мысли, что я вступаю в борьбу, когда уже достаточно поздно. Я играю чёрными, и мой ход всегда ответный. Что если всё было бы наоборот?

– Как это? Врач не может лечить больного до того, как он заболел.

– Вот мы и подбираемся к сути вопроса. Есть то, что мы, медики, называем профилактикой. Иллюзия – это как вирус. Придумать прививку от иллюзии – если вас не смущает такая метафора – это вполне в наших силах. Если больше людей будут видеть мир таким, каков он есть, и рассказывать о нём своим детям и ученикам, не сгущая ни чёрных, ни розовых красок, то людей с чувством реальности будет гораздо больше, и гораздо меньше людей будут совершать преступлений против жизни, как своей, так и чужой.

– Проблема в том, что люди очень не хотят лечиться, и к тому же боятся прививок. Их болезни им куда приятней, чем ваша микстура.

– Да. Но это лишь следствие из всего того, о чём мы с вами только что говорили. И не забывайте – это только лишь до той поры, пока не наступит осложнение.

– А когда кризис пройдёт, всё начнется заново. Кажется, у Лондона есть рассказ на эту тему…

Мне этот разговор довольно уже наскучил, и опять же потому, что мои доводы были уже почти полностью высказанны, а уверенность Лаврентьева увеличивала риск того, что я с ним соглашусь.

– У Лондона? Что-то припоминаю…

После демонстрации моей начитанности охота спорить со мной у Лаврентьева отпала. Правда, скорее всего не это стало причиной того, что этот диспут стал последним. Я почти уверен, что если бы я вскоре не уволился из больницы, Лаврентьев вновь вернулся бы к этому разговору. По слухам, на моё место пришёл молодой анестезиолог, почти студент, смотревший на Лаврентьева с восхищением и во всём с ним соглашающийся. Не знаю, как Лаврентьеву, а мне было бы это неимоверно скучно.

Как бы там ни было, но этот диалог всё-таки подтолкнул меня к тому решению, которое я впоследствии принял. По крайней мере мне хочется переложить на Лаврентьева половину ответственности за него. Другую половину я возложил на одно сновидение, о котором речь пойдёт дальше, но мы не можем контролировать сновидения. А вот Лаврентьев может себя контролировать, потому мог бы и не провоцировать меня на то, чтобы я ему противоречил.

Так вот, сновидение. Его я хочу описать подробно, потому что оно стало следующим поворотным событием моей биографии (или некрографии, это кому как нравится) и, к тому же, едва ли не самым красочным событием за всё мое существование.

Моё сновидение началось как обычный рабочий день. Я будто бы вошёл в здание больницы, как входил в него на протяжении десяти лет работы анестезиологом, и отправился в ординаторскую, а затем в операционную. Каждый поворот коридора, каждый мой шаг, лязг ржавых каталок, который всегда слышался в коридорах, как лязг цепей в казематах, всё было как в реальности. Даже полы скрипели в тех же местах, что и всегда. Могу уверенно говорить, что в даже слышал запах плесени, когда проходил мимо туалета. И всё-таки я сразу понял, что что-то не так. Атмосфера была совершенно другая, но какая именно, я сказать не мог, пока не достиг операционной.

Когда же я вошёл туда, то понял, что не такая не только атмосфера. Я и сам какой-то не такой. Я шёл как-то чинно, торжественно, будто бы операционная была уже не операционная, а зал древнего храма. Стоило мне подумать об этом, как я заметил, что стена операционной испещрена некими символами. Раньше я не нашёл бы в этом ничего необычного: стена в операционной действительно была испещрена надписями, которые наносили легко раненые «братки». Анестезию им не делали, потому что берегли препараты для более тяжёлых случаев, так что пока Лаврентьев вытаскивал из них пули или обрабатывал ножевые раны, они занимались украшением стены по своему вкусу. Но только сейчас я заметил, что на стене выцарапаны не те слова, которым найдётся место в любом даже самом скудном лексиконе, а некие загадочные символы. Мне показалось, что они знакомы мне, и если я поднапрягу свою память, то я смогу их прочитать. Но я не успел сделать этого, потому что в операционной также медленно и плавно появился Лаврентьев.

Я не знаю, как я догадался, что это был именно он. Может быть, исключительно лишь по той причине, что кроме как ему здесь некому было появиться. Никаким другим способом нельзя было понять, что это Лаврентьев, потому что вместо его обычной головы у него была голова сокола, а над ней парил огромный красный диск. Диск излучал яркий красноватый свет, так что обычное освещение было ненужно и оно погасло само собой. Исходящее от диска освещение окончательно превратило операционную в древний храм, так что операционный стол превратился в алтарь.

Лаврентьев встал перед алтарём в величественной позе и стал смотреть куда-то поверх его, готовясь к священнодейству. В операционной появились две медсестры. Они уже тоже перестали быть медсёстрами, потому что места их обычных человеческих голов заняли головы кошки и коровы. Они несли большой сосуд, накрытый крышкой. Лаврентьев отошёл в сторону, подпустив жриц к алтарю, и они начали выкладывать на него из сосуда разные части человеческого тела. Всего их было восемнадцать.

Как я догадывался, готовилась самая сложная за всю нашу практику операция. Вот только анестезиолог тут явно не требовался, о чём я не замедлил заявить коллегам. Получилось это совсем не так, как я хотел. Оказалось, что я говорю с закрытым ртом, и будто бы чужим голосом.

– Я не понимаю вас, Анубис, – ответил мне Лаврентьев, – ведь ритуал невозможен без вас.

Только теперь я догадался посмотреть в своё отражение, которое я мог увидеть в кафеле не полу. Посмотрев под ноги, я обнаружил, что на меня смотрит человек с головой шакала, а точнее, я смотрю на него, потому что он и есть я.

И я всё понял. Правда, пока что мне было не до конца ясно, что же всё-таки от меня требуется. Но, очевидно, время моё пока не пришло, потому что Лаврентьев, сложив все человеческие части на алтаре, как детали мозаики, совершал над ними какие-то манипуляции. На моих глазах все восемнадцать частей срастались друг с другом, и вот уже на алтаре лежал живой человек.

Наверно, не будь я ни Анубисом, ни анестезиологом, я воспринял бы это явление как чудо. Но я никогда не относился ко всему, что происходило на операционном алтаре, как-либо иначе, кроме как к рутине. Вскоре мне стало ясно, что человек, который лежит на алтаре, полностью жив и даже не находится под наркозом. Я не помню его лица, потому что свет, исходящий от застывшего над головой Лаврентьева диска, падал таким образом, что лица видно не было. Свет, будто бы от рампы, падал прямо на то место, где находится сердце.

– Настал ваш черёд, – произнёс хирург, и стал двигаться назад.

Он будто бы не касался пола, и не смотрел назад. Просто стал двигаться назад, к выходу из операционной. Медсёстры-жрицы продолжали оставаться у него за спиной, и тоже плыли назад. Вскоре они все вовсе исчезли, оставив меня наедине с человеком. Свет всё-таки продолжал падать на его сердце, и каким-то образом я стал понимать, что я должен сейчас сделать. Я заметил, что рядом со мной появились огромные весы, на одной чаше которой лежало обыкновенное гусиное перо.

Стоило мне лишь взглянуть на грудь человека, под которой билось его сердце, как от моего взгляда грудь стала раскрываться. Всё происходило без скальпеля и без анестезии, просто бьющееся человеческое сердце вдруг оказалось в моей руке, и я аккуратно положил его на свободную чашу весов.

Весы долго колебались, пытаясь определить, что же всё-таки тяжелее, бьющееся сердце или гусиное перо. Противоречие законам физики уже не могло меня удивить, хотя, впрочем, могу ли я припомнить эпизод своей жизни, когда я удивлялся? Наконец, весы застыли в идеальном равновесии. Я стал припоминать, что же положено по должности Анубису в таких случаях, и вдруг, каким-то магическим образом, все мои мысли стали отражаться на стене с иероглифами.