Радикальная война: данные, внимание и контроль в XXI веке (ЛП) - Форд Мэтью

С появлением смартфонов война приобретает все более широкие масштабы. Теперь люди могут производить, публиковать и потреблять медиа на одном и том же устройстве. Это в корне нарушает контроль над официальным повествованием со стороны государственных менеджеров по коммуникациям, хотя и заменяет существующие новостные платформы и каналы. Теперь государство должно кооптировать компании, управляющие потоками данных, которые формируют опыт войны, или пытаться регулировать их таким образом, чтобы вынудить их передавать данные. В открытых обществах глобальные технологические компании оказываются в уникальном положении, способном влиять на решения национальных правительств, угрожая отменой услуг или инвестиций. Они могут заставить замолчать Дональда Трампа, который, будучи уходящим президентом США, был вынужден создать собственную платформу социальных сетей, чтобы вновь обрести голос. Аналогичным образом, столкнувшись с регулированием или налогообложением, компания Facebook пригрозила удалить новостной контент со своей австралийской платформы и заявила британскому правительству, что будет отзывать инвестиции из Великобритании. В противовес этому в более авторитарных государствах закон может быть просто переписан таким образом, чтобы заставить высокотехнологичные компании выбирать, где и как им работать. Однако в обоих случаях виртуальные классы стали ключом к разблокированию возможностей государства по восстановлению контроля над полями сражений XXI века. В то же время государству не хватает опыта и знаний, чтобы должным образом контролировать технологии, от которых оно теперь зависит.

То, как война переживается, записывается и понимается, радикально изменилось. Если раньше привилегированный доступ к полю боя имели только солдаты и внедренные журналисты, то теперь война повсюду, ее доносит до нас мощь смартфона и информационных инфраструктур, на которые он опирается. Следствием этого является то, что компании, которые являются посредниками в нашем взаимодействии с войной и миром, обладают феноменальной властью, чтобы формировать способ передачи и восприятия войны. Это создает разрыв между тем, для чего правительства и военные говорят о войне, и тем, как ее воспринимают другие. Это имеет очевидные последствия для того, как политическое насилие понимается теми, кто ему подвергается, и предполагает, что то, что делают профессионалы насилия и как это переживается, имеет последствия для оправдания силы.

Пытаясь тщательно изучить эти явления, данная книга деконструирует проблемы, которые ставит перед нами Радикальная война. В главе 1мы рассматриваем запутанное и непрозрачное проблемное пространство, возникающее в результате взаимодействия связанных технологий, человеческих участников и политики насилия. Наша цель - рассмотреть войну и ее репрезентацию в XXI веке и выявить некоторые из центральных вызовов, составляющих то, что мы называем новой экологией войны.

В главе 2 изложены аналитические инструменты, которые помогут осмыслить изменения, произошедшие благодаря появлению новой экологии войны. В этой главе дается определение того, что мы понимаем под иерархией насилия и участием в войне. Это поможет сориентировать читателей в том, какие последствия Радикальная война несет в себе по трем нашим организационным измерениям: данные, внимание и контроль.

Глава 3 посвящена траекториям движения данных и тому, как данные движутся с разной скоростью в зависимости от информационной среды, в которой они находятся. Мы описываем повествовательные последствия этого по двум основным направлениям. Первая связана с ускорением боевых действий. Вторая связана с тем, как военные бюрократии осмысливают войну. Мы утверждаем, что эти две динамики несовместимы друг с другом и разрушают наше понимание войны.

В главе 4 показано, как эти траектории данных возникают в популярных дискуссиях и формируют их, как они сочетаются и переплетаются с устоявшимися нарративами о войне. Это гарантирует, что память имеет большее значение, чем история. В свою очередь, мы показываем, как схематизация памяти (см. Приложение) определяет способ фиксации внимания.

В главе 5 рассматривается меняющаяся роль цифрового архива (наше определение архива см. в Приложении) как хранилища и средства идентификации цели с помощью анализа данных. Здесь показано, как внимание опосредуется с помощью технологий, которые используются . Это меняет модели идентификации противника: от восприятия врагов с точки зрения их культового статуса к восприятию их через призму архива. В результате появляется бесконечная возможность создавать цели.

Наконец-то, Глава 6 посвящена тому, как работают контроль и влияние в новой экологии войны. Здесь мы рассматриваем пересечение информационных инфраструктур и меняющуюся полезность военной силы. Эти инфраструктуры определяют возможности влияния на принятие решений как для вооруженных сил, так и для тех людей, которым приходится решать, к каким сетям подключаться, даже если они пытаются формировать онлайн-нарративы.

В заключении и эпилоге мы сводим воедино все наши выводы и призываем к дальнейшему взаимодействию с изложенным здесь подходом. В частности, наша цель - расширить современное понимание войны за пределы узкой проблематики, связанной с ИИ, машинным обучением и кибератаками. Для этого мы стимулируем более тесное дисциплинарное взаимодействие между теми, кто работает в области изучения войны, и теми, кто думает о медиаисследованиях. Мы надеемся, что все это поможет нам понять, как мы можем познать войну в современных условиях.

Таким образом, Radical War побуждает нас вновь задуматься о взаимоотношениях между войной и медиа в контексте вычислительных инфраструктур планетарного масштаба XXI века (см. Приложение). Отношения между войной и обществом изменили конфигурацию благодаря умным устройствам. Эти изменения ускоряются благодаря непрерывному процессу информатизации (см. Приложение). Это проявляется в том, как общество и государство взаимодействуют друг с другом, опосредуя наше внимание и бросая вызов давно устоявшимся представлениям о взаимоотношениях между людьми и войной, историей и памятью.

На протяжении последних двух столетий прусский философ войны Карл фон Клаузевиц помогал нам понять, как Французская революция высвободила национальные страсти и произвела революцию в военном деле (Paret 2004). Она не была обусловлена технологиями, а возникла в результате взаимодействия социальных, экономических и политических факторов (Howard 2001). Однако с 2001 года отношения между политическим насилием, обществом и "умными" устройствами изменили наше понимание и смысл войны. В XXI веке смартфон позволяет мобилизовать население, заменяя винтовку в качестве оружия для тех, кто участвует в массовых войнах. Умные устройства, приложения, архивы и алгоритмы отстраняют стороннего наблюдателя от участия в войне. Это разрушает иерархию до такой степени, что мы становимся либо жертвами, либо преступниками. Различия между зрителями и актерами, солдатами и гражданскими, медиа и оружием теряют смысл. В этом контексте триединство Клаузевица - государство, народ и вооруженные силы - становится неактуальным. Клаузевиц не может помочь нам понять, как это произошло. Сегодня мы живем в условиях последствий этой постклаузевицевской эпохи войны, эпохи, которую мы назвали Радикальной войной.

Конечно, существует множество исторических прецедентов, которые предшествовали аргументам, приведенным в этой книге. Однако наши выводы приводят нас к заключению, что нам необходимо переписать то, как мы познаем и понимаем войну. Привычные нам теории войны могут завести нас лишь очень далеко. Мы не утверждаем, что способность государства порождать насилие не важна. Скорее, мы хотим выйти за рамки интерпретаций, ориентированных на государство, и перейти к системе, учитывающей изменившиеся отношения между технологиями, участием и войной.

Современная война - это явление, которое осмысливается с помощью цифровых, подключенных устройств. Это не отдельная область, а неотъемлемая часть того, как мы понимаем саму войну. В книге "Радикальная война" мы не представляем полную теорию войны в XXI веке. Мы используем язык настоящего, потому что не можем предсказать будущее. Представленная здесь модель помогает наметить контуры разрозненного опыта войны в расчете на то, что наша схема внесет свой вклад в продолжающиеся дискуссии и дебаты.