Дорогой чести - Владислав Глинка

А друзья юности? Так ведь и не видел ни разу Властоса после корпуса, а Костенецкого и Криштофовича — с Очакова. Расплываются в памяти лица. Встретишь — и не узнаешь. Они в Тулу навряд заедут, а ему из Тулы дороги не предвидится, особенно если батальоном командовать и еще другие якоря бросить… Но выше всех, кого знал, Аракчеев взлетел. Вот тебе и Аркащей! Но, видно, не одной фрунтовой наукой взял. Что Захаво-то рассказывает! И все-таки удивительно: в тридцать семь лет граф, генерал-лейтенант, государя доверенное лицо. А ведь был сыч сычом, без души, без полета, без интереса к наукам, только что арифметик… Ваня Дорохов понятно, что в генералы произведен: храбрец, рубака, чуть ли не в каждой реляции со своими гусарами помянут…

Экая луна яркая — все щели в половицах высветила! Завтра Нениле велеть, чтоб, окромя кисеи, что-нибудь на окошки повесила. А то сна нет как нет… Перебирается всё за пятнадцать лет… Да не все. О некотором поминать не нужно. Была Маша Доброхотова — добрая, красивая, веселая… Да не судьба, видно… И такое пережил, переболел. Тоже будто пологом задернулось. Тому уже шесть лет… Наверное, стал теперь умней, зрелей, более готов к женитьбе… Надо заказать новый мундир по моде, как у бухгалтера… Ну, на другой бок, от луны прочь да спать, спать… Скоро уж и утро, поди. Утренняя Аврора, милая Аврора…

Аврора Богдановна Куломзина была двадцатипятилетняя вдова умершего около года назад семидесятилетнего отставного генерала. Разбитый параличом вскоре после брака с юной красавицей, Куломзин приказал перевезти себя из Петербурга в Тулу, близ которой находились его деревни. Прожив здесь несколько лет полуживым, но требовательным и капризным, генерал отбыл в лучший мир, а его вдова полгода нигде не бывала, а затем начала выезжать в несколько знакомых домов и принимать немногих, среди которых явно отличала майора Непейцына.

Сергей Васильевич впервые увидел ее года два назад в гостях у Чичериных и сразу был пленен редкостной красотой бледного лица в рамке темных волос и зелено-голубыми глазами. По просьбе хозяйки Аврора Богдановна села за арфу, и целый месяц Непейцыну мерещились плавные движения обнаженных рук, напоминавших лебединые шеи, явственно слышалась сладкая мелодия, сопровождаемая звуками фортепьяно, за которым сидел, влюбленно глядя на музыкантшу, четырнадцатилетний сын Чичериных Саша. А когда увидел снова в том же доме, то довелось за ужином сидеть рядом. И она показалась еще прекраснее — любезная, спокойная, с интересом слушавшая генерала, пересказывавшего, только что возвратясь из Петербурга, слышанное об Аустерлицком разгроме. И хотя явно очень хотела еще остаться, но рано уехала, спеша к больному мужу. Встреч у Чичериных за год произошло всего четыре. Но Непейцын постоянно помнил об Авроре, ждал снова увидеть. Потом она овдовела, затворилась в своем доме, и, бывая у начальника, Сергей Васильевич услышал от хозяйки о вовсе не блестящем положении молодой вдовы. Завещания в ее пользу супруг не оставил, и теперь, по общим законам, ей причиталась седьмая доля имущества, а остальное должны были разделить два сына Куломзина от первого брака, молодые гвардейские офицеры, игроки и моты. В лучшем случае вдове могла достаться небольшая деревенька в пяти верстах от Тулы, и генерал Чичерин советовал ей съездить в Петербург, чтобы, изъяснив кому следовало свое затруднительное положение, просить государя о пенсии за мужа, тем более что в этих хлопотах и в переговорах с пасынками мог весьма помочь советами отец Авроры Богдановны, небольшой местом, но деловой чиновник из петербургских немцев.

Полгода после пышных генеральских похорон Непейцын не видел вдовы. Потом получил записку с черной каймой, приглашавшую поскучать вечер в числе нескольких друзей. Из-за траура музыки не было — только карты для Чичерина с партнерами и беседа у чайного стола для остальных. Ее умело вела хозяйка, не касаясь своего затруднительного положения, — все знали, что со дня на день ждет приезда пасынков для приема от нее имущества. Такие чайные вечера были не часты, но с каждого из них майор уходил все более влюбленным. В июле стало известно, что государь запретил отпуска из гвардии, и Аврора Богдановна собралась в Петербург.

Непейцын понимал, что, в сущности, мало знает даму своего сердца — им считанное число раз довелось поговорить попросту, — но чувствовал несомненно возникшую между ними близость. Ему всегда указывалось место подле хозяйки, к нему чаще других она обращала речь, явно довольная, если приезжал ранее назначенного часа. И когда перед отъездом в Петербург напомнил, что в вечер знакомства видел ее за арфой, ответила с грустной улыбкой:

— Вот возвращусь после всех хлопот и с самыми необходимыми предметами из этого дома переберусь в деревню, где буду играть хоть целые вечера немногим, кто и там захочет меня навестить, кто не поленится приезжать, — словом, истинным друзьям… Но найдутся ли такие? — Она жестом удержала Непейцына, готового возражать. — Ведь я тогда стану, как подобает мелкопоместной, носить холстинку и фланель, проверять, как работают крепостные и дворовые, бранить приказчика и старосту, солить, мариновать. До арфы ли будет при доходе с десяти дворов? Бедность, говорят, возвышая душу, неминуемо огрубляет руки…

— Но, верно, ваши хлопоты будут успешны, — ободрял Непейцын, у которого на языке висело, как ей просто остаться в Туле.

— Папенька пишет, что законов о пенсиях вдовам еще не писано, — возразила Куломзина, — все в воле государя. Найду ли предстателей, которые доложат, что осталась вовсе без средств?

Теперь Аврора Богдановна все еще находилась в Петербурге. Непейцын не знал, как обернулись ее дела, но считал, что это значения не имеет. Ведь получать пенсию она может только до выхода замуж. А до того, бог даст, недолго осталось. Деревенька под Тулой да его Ступино, — право, довольно на двоих. Жалованья майорского четыреста шестьдесят рублей в год да дяденька присылает в декабре уже много лет по шестьсот серебром и обозы со снедью, которая не переводится, неужто не хватит? Ведь она немка, значит, хозяйка экономная.

Новому бухгалтеру не пришлось напоминать начальнику завода о приказе Аракчеева — его настоятельно подтвердили европейские события, пропечатанные в газетах. Наполеон объявил войну союзной нам Пруссии, за неделю наголову разбил Две ее армии, под Иеной и Ауэрштедтом, и победителем вступил в Берлин. Крепости, прославленные при Фридрихе неприступными, сдавались без выстрела. Пруссия как военная держава больше не существовала. У нее остался один слабый корпус, отступивший к Кенигсбергу.

Россия еще не объявила войну французам, но корпуса генералов Беннигсена и Буксгевдена стояли наготове у прусской границы. А тут еще началась война с турками. Через Тулу в стороны проходили полки, обозы, батареи, скакали курьеры. От одного из них узнали, что главнокомандующим на Дунай назначен старик Михельсон, который не может сесть на коня от каменной болезни. Ну, то еще ладно, турок, может, и он разобьет, но кого противопоставят тридцатипятилетнему Наполеону? В Петербурге, слышно, называют еще более дряхлого фельдмаршала Каменского. От такой вести примолкли даже самые безудержные восхвалители монарших распоряжений. После Аустерлица все знали, что с французами шутки плохи.

Слушая толки и предположения, Непейцын надеялся, что благоразумие возьмет верх и мы воздержимся от войны. Но вечерний его собеседник Павлуша Захаво был уверен в обратном.

— Помилуйте! Как нам не ввязаться? — говорил он. — Друга-приятеля, прусского короля, вишь, обидели. Но и по серьезному рассуждению, ежели сейчас не начать, то после позорного тысяча восемьсот пятого года да нонешнего прусского разгрома придется заиграть в одну дуду с Наполеоном против Англии, что нам вовсе невыгодно. И дипломаты английские нам невесть что сулят, только бы в драку втравить.

— Слышал я на своих именинах, Сурнин с бухгалтером толковали, — заметил Непейцын, — что наши товары англичанам очень надобны.

— Еще бы! — подхватил Захаво. — Я в Петербурге у Васильевского видел, как разом десяток британских кораблей лесом и льном грузились. Ноне Англии важнее всего наши натуральные продукты для судостроения, чтоб на запреты французские отвечать перехватом ихней собственной заморской торговли…

Комиссионер ни разу не спросил, доложил ли Сергей Васильевич Чичерину о его влечении к механической части. Молчал и Непейцын, хотя как сумел красноречивей пересказал мысли приятеля. Генерал слушал внимательно, что-то записал, видно, для памяти и ответил:

«Про многое Захаво судит справедливо. Неприкосновенность приватного труда туляков составляет исконное затруднение для дела заводского. Предлагает егермейстер Нарышкин продать нам триста пятьдесят оружейников со своих Алексинских заводов, и я полагаю, что ежели пойдет на то казна, так сможем с них начать повышенную выработку, а потом по ним природных туляков подравнять. Но сие — будущее, как и машина паровая, которая требует затрат больших… А касаясь службы Захавы, то верю, что из него образовался бы отменный механик, но кого на комиссионерство поставить? От старожилов, как Сурнин и Никеев, я не раз слышал, что у первого у него по сей должности все исправно, потому что сумел на заводах показать, что в качествах металла смыслит, и на сплаве сам на барках пущается… Вы, майор, не говорите ему пока ничего, потому что по крайности до будущей весны, когда надобно особенно исправно все с Урала доставить, не предвижу я средств его от настоящей должности освободить».