Горечь - Юрий Хазанов

Но он не воскликнул этого, а с той же задушевной неискренностью ответил:

— Да в общем, ни с кем особенно. Так, в школу приходили, к нам ведь обычно водят… Немцы, поляки… Американцы были… Ещё в Доме учителя встречи устраивали. Только редко…

Допрос — или, как это назвать, собеседование? — продолжался. Следователь ни на что особенно не упирал; было впечатление, он и так всё знает, что ему нужно, и спрашивает для проформы. А Глеб почти освоился, оцепенение прошло. Давая свои уклончивые, как ему казалось, хитрые ответы, он мог уже без затаённого страха смотреть прямо в глаза следователю, мог отвлечься и взглянуть на обстановку кабинета, на портрет, готовый упасть. Он даже осмелился спросить у следователя, а где же сейчас тот, кого обвиняют? Говорили уже с ним?.. И следователь любезно ответил, что он здесь, по соседству, в другом кабинете, и уже дал признательные показания. Тогда на том же «голубом глазу» Глеб поинтересовался, что же с его другом будет. И опять услышал вполне дружелюбный ответ: да пожурят немного и отпустят, чего ж ещё?..

— А скажите, — спросил после этого следователь, — что вы знаете о том, что Зинаида Оскаровна (он назвал фамилию пожилой женщины, давнишнего друга семьи Марка) предлагала вашему другу темы для его клеветнических произведений?

Был, был такой разговор у них с Марком, он точно помнит. Тот рассказывал, какой интересный сюжет предложила «старуха Зина», прямо хоть рассказ пиши, и Марк потом его написал и читал Глебу… Значит, и про это знают?.. Откуда? Выходит, говорили с самим Марком. Или с Зинаидой Оскаровной… Неужели её вызывали? Что ж, надо и ему, Глебу, о чём-нибудь сказать «да» — чтоб достоверней было, а то всё больше «не помню», «не знаю»…

— Кажется, припоминаю, — сказал Глеб. — Какую-то тему подсказала… Но ведь темы это… Вот Пушкин Гоголю тоже подсказал…

— Кажется или точно? — Отношения Гоголя с Пушкиным следователя явно не заинтересовали.

— По-моему, точно. Только ведь сюжет можно развить как угодно.

— А ваш друг как развил? Вам понравилось?

— Я не знаю, о чём именно речь, но, конечно, не все стихи или рассказы, какие я знал, нравились одинаково. Так ведь не бывает. Есть лучше, есть хуже. Даже у классиков…

— Оставим их в покое! А как насчёт клеветы и поклёпа на советскую действительность? Если самогС секретаря обкома обсмеивают, в чёрного кота превращают? Это что? Не вражеская вылазка?

— Я бы так не назвал. Скорее, критика. Ну, сатира… Осмеяние каких-то неблаговидных вещей. Как у Салтыкова-Щедрина, Гоголя…

— Что вы мне всё время Гоголя вашего суёте, гражданин Гархазин? Гоголь при капитализме жил. То есть, при феодализме… Или как его… При крепостном праве. А у нас…

Следователь с усмешкой взглянул на Глеба, открыл ящик стола, достал пачку плотных листов. Ксерокопия. Бросил перед Глебом.

— Читайте! — сказал он. — Стишки вашего друга. Если не все помните…

Откуда они взяли? Значит, их, действительно, напечатали где-то? Марк ничего не говорил. Может, сам ещё не знает? ЗдСрово… Вот знакомые стихи… И эти… Наизусть помню… Вот ещё… А эти не знаю… Неужели вышла целая книжка?..

Он стал читать глазами.

  …Струилась осень. День за днёмЛиняла летняя палитра.А я вовсю играл с огнёмИ тайно жаждал опалиться…

И ещё:

  …Пора допить остатки смеха,Допить измены, страсть и труд!— ХанА, дружок мой. Я приехал.Пускай войдут и заберут…

Глеб вспомнил, как не раз в последние недели его, и не только его, пугал внезапно остановившийся взгляд Марка и как тот странно встряхивал потом головой, снова включаясь в беседу. Об его страхах Глеб ни разу от него не слышал, но вот в этом стихотворении, например…

И в другом (под названием «На ринге») тоже:

  …Мне от беды не отвертеться,Меня везде достанет плеть,А всё ж не будет полотенцеУ ног, постыдное, белеть!

   Я жду: сейчас меня накажутЗа дерзость и за простоту.Ну, что же — бей! Пускай нокаутПод схваткой подведёт черту…

Следователь поднялся, обогнул стол, приблизился к Глебу, встал сбоку.

— Что? Интересно? Зачитались? — Он ткнул пальцем в подчёркнутые строки. — А вот это? — И начал читать вслух, с трудом, как человек, не привыкший к стихам, делая неправильные паузы и ставя ошибочные ударения:

  …Эх, недостреляли, недобили!Вот и злись теперь и суетись,Лезь в метро, гоняй автомобили,У подъезда заполночь крутись.

   Эх, недодержали, недожали,Сдуру недовыдавили яд!Дожили: заветные скрижалиОтщепенцы всякие чернят.

   Чуть прижмёшь — кричат:— Суди открытым!Песенки горланят белым днём,Письма пишут… Что ни говори там,А при Нём…

Глебу было и жутковато, и интересно: хотелось, чтобы скорее закончилось, и не хотелось этого — как в детстве, когда читал про что-нибудь страшное. Впервые в жизни видел он отпечатанные типографским способом такие откровенные стихи близкого друга, впервые обсуждал их в таком месте. (Если это можно назвать обсуждением.)

— …Ну, это вам что? — продолжал выкрикивать следователь над его ухом. — Слова нашего человека? Или отъявленного врага? Вы бы сказали так? А? Вот вы? — Вопрос был явно не риторическим, следователь ещё раз повторил его с нажимом и, отойдя от стола, пристально посмотрел на Глеба.

— Нет, — почти механически ответил Глеб и тут же попытался оправдаться перед собой, пояснив себе, что, конечно, не сказал бы такое этому человеку и таким, как он, потому что и небезопасно, и абсолютно бесполезно…

Он уже читал на другом листке стихотворение, которое тоже никогда не слышал от Марка:

  …Да будет ведомо всем,КтоЯЕсть:Рост — 177,Вес — 66;Руки мои тонки,Мышцы мои слабы,И презирают станкиКривую моей судьбы;Отроду — 40 лет,Прожитых напролёт,Время настало — бредОдолеваю вброд…

  И опять вмешался чужой голос:— А это? Глядите, глядите!   Против Меня — войска,Против Меня — штыки…   Да кому он нужен, подумаешь? Много понимает о себе!

— Он на войне был, — попытался заступиться за друга Глеб, понимая всю нелепость заступничества. — У него серьёзное ранение.

— Я тоже был, — сказал следователь. — Но это не про войну. Не крутите мне шарики.

Глеб тем временем читал дальше:

   Против Меня — тоска(Руки мои тонки);Против Меня — в зенитБрошен радиоклич,Серого зданья гранитВходит со мною в клинч…

   Можно меня согнуть(Отроду — 40 лет),Можно обрушить мутьМитингов и газет…

   Можно затмить мне свет,Остановить разбег!..Можно и можно…Нет!Я ведь — не человек…Я — твой окоп, Добро,Я — смотровая щель…Пушки твоей ядро…Камень в твоей праще…

— …Что он о себе мнит? — снова услышал Глеб. — Разве может так рассуждать советский человек?

— Нет, — сказал Глеб, на этот раз вполне осознанно.

Сейчас он думал о другом: почему Марк не показывал ему большинство из этих стихов? Было немного обидно: не доверял, что ли, или самому не очень нравились? Но стихи превосходные. И какие-то — как бы точнее сказать? — совсем взрослые, зрелые. Что почти синоним к слову «мудрые». А эти полуграмотные гады чёркают их, проверяют на свет, на цвет, на патриотичность в своём понимании… Вот опять пристаёт:

— Вы бы так написали?

— Нет, — повторил Глеб совершенно искренне и опять перевернул страницу.

— Что, понравилось? — догадался следователь.

— Мне?

— Вам.

— Что-то нравится, что-то не очень.

— Вам нравится, — отчётливо проговорил следователь, — когда человек клевещет на страну, в которой родился, которая его поит и кормит, которую он сам защищал от врагов? Нравится, когда ругает её в хвост и в гриву перед нашим идейным противником?

— Нет, но если…

— Никаких дискуссий и дебатов! — прикрикнул майор Кондовый, немало удивив Глеба набором синонимов.

Собрав со стола листы со стихами, следователь уложил их в папку, уселся на своё место, небрежно взял в руку лежащий перед ним паспорт Глеба.

— Значит, так, Глеб Зиновьевич, — заговорил он вполне доброжелательным тоном. — Мы с вами хорошо побеседовали, много чего обсудили, верно? И теперь нам пора прощаться. Через десять минут вы уйдёте, я подпишу пропуск. Но сначала…