Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество - Игорь Кокарев

Но уже чувствовал, что в Одессе не останусь. Мир огромен, будущее дразнит, выманивает. Где – то в Москве журфак, МГИМО, Институт философии. Родители стояли насмерть:

– Какая философия, прости господи? Сначала получи профессию! Ты что, в тюрьму захотел? Вон, соседа забрали на пять лет за анекдот…

Но было совсем не страшно, и мы продолжали шутить и прикалываться. Удивительно, как беспечна юность! Походы в катакомбы, сбор металлолома, смешные стенгазеты, шефство над двоечниками, – за что, спрашивается, в тюрьму? Где-то там, над нашими головами верстались пятилетние планы, снижались цены, осваивался Космос. Туда рвалась душа.

Я мечтал о журналистике, а попал… в ОВИМУ – в Высшую Мореходку. Потому что отец… Его на флоте знали и уважали. Оказывается, и в приемной комиссии. Так что я изменил себе. Измены жизнь не прощает. Сказал бы кто раньше…

На консультациях по русскому языку перед вступительными паясничал у доски. Преподаватель устроил тест: вызывал абитуриентов и диктовал слова. До первой ошибки. Человек 7 слетели после 2—3 слов. На мне процесс сбился. Список слов был исчерпан, а я все стоял у доски и пожимал плечами. У меня же абсолютный слух на грамотность. И все увидели: не тот человек на борту…

После поступления я ей открылся. Ночью, на борту белокрылого лайнера «Украина» – под свист ветра и шум разрезаемых сталью волн. «Жемчужина твоей девственности скрыта в перламутровой раковине моей души. Меня спрашивают, где живёшь ты, как будто не знают, что твой дом – в моем сердце». Говорил цитатами из любимого Олдриджа, не зная, что в тот момент она уже сделала свой выбор. Со скромным Саней, однокурсником и затем электромехаником на судах загранплавания она пройдет

Лара и Саня. Они прожили долгую и счастливую жизнь

счастливые пятьдесят лет. Уже в независимой Украине умирать будет долго, теряя способность сначала двигаться, потом говорить. Не станет ее как раз в те дни, когда в Одессе прольется первая кровь гибридной войны с Россией, и в здании бывшего обкома КПСС сгорят от коктейлей Молотова больше сорока сепаратистов, сторонников развала Украины. Ее верный Саша пришлет мне в Лос-Анджелес краткое сообщение: «Сегодня умерла Ларонька»… Оборвется еще одна ниточка.

Наверное, из уголовки эта традиция наделять сокамерников кликухами – прозвищами. Кто их придумывал? Как, почему? Казалось, они рождались из воздуха. Но приклеивались намертво, на всю жизнь… В мореходке у людей были прозвища как прозвища: Мерзавчик, Уголок, Чилона, Кенгуру, Качок. У меня одного научное – Идеалист-утопист. Даже стыдно было. Но все улыбались на эту кличку. Я завидовал Чилоне, деревенскому парню, паровоза не видевшего до мореходки. Как он в уме берет эти проклятые производные и интегралы? До сих пор не вижу в них смысла.

Зато вижу другое. Через много лет в фильме Марка Осипяна «Три дня Виктора Чернышева» будет сцена: прут немецкие танки, у наших артиллеристов кончились снаряды. Окровавленный наводчик оборачивается и яростно кричит, протянув руку прямо в зрительный зал:

– Дай снаряд!!

Это ко мне. И тогда, и потом, и сейчас. Однажды Санька Палыга не выдержал:

– Начитался утопистов, людям головы морочишь. А жить – то как будешь? Свои – то мысли есть?

– Погодите, – отмахивался я, – все впереди.

А что все – и сам не знал. Читал под партой «Сумму технологий» Станислава Лема и приставал к преподавателю политэкономии с вопросами: устареет ли теория прибавочной стоимости, когда человеческий труд заменят роботы, умные машины?

Но приходило лето, начиналась летняя практика и уходили все вопросы в рейсах по Крымско – Кавказской линии на белоснежных лайнерах. Ночью переход, палуба качается от танцев, днем стоянка в Ялте, в Сочи, в Батуми. Красоты Крыма и Кавказа бесплатно в свободное от вахты время. Это побережье я уже знал, как свои пять пальцев. Стоит команда вдоль борта, рассматривает новых пассажиров, идущих вверх по трапу на посадку. На борту легко знакомиться. Разное бывало. Татьяна Познякова, балерина Кировского театра, живущая ныне в маленьком городке под Нью-Йорком, любит вспоминать, как пятьдесят лет назад гуляла она с курсантом-практикантом по Сочи, как ели плавленный сырок в Одессе и читали друг другу стихи.

Катали мы на нашем лайнере и иностранцев. Но тут присмотр за командой был строгим. Длинный сутулый дядя Федя не сводил своих тухлых глаз с тех из нас, кто разговаривал не по – русски. Я разговаривал. И общался с парой молодых симпатяшек американцев. Говорили за жизнь у них и у нас. Они спрашивали, глядя на проплывавший вдали Воронцовский дворец:

– А разве ты не хотел бы жить в таком?

Я отвечал совершенно искренне:

– Так там сейчас профсоюзный санаторий. Я могу взять бесплатную путевку на 24 дня и пожить в этом дворце на всем готовом. У нас все побережье в таких санаториях. Они для всех открыты.

Они удивлялись и спрашивали еще и еще:

– А машину собственную не хотелось бы?

Сама идея собственной машины в те времена была так нереальна и несбыточна, что я и правда не мечтал о чем – то таком.

– Зачем? У нас хороший городской транспорт, всего несколько копеек билет. С машиной еще возиться надо.

– А работать вас посылают в Сибирь, в Азию. В Казахстан, кажется. Называется на цел… цел… на целину. Это правда?

В это время над палубами нашей «Латвии» неслась любимая песня романтиков 60-х: «Комсомольцы, добровольцы… надо верить, любить беззаветно… только так можно счастье найти!»

Как им, не знающих ни слов этих, ни наших высоких помыслов, передать энтузиазм и восторг уходящих на бой, на смерть, на подвиги с горящими счастливыми глазами? Ну, какие дворцы и авто, вы, что ребята? У нас есть Родина. Мы Родину любим. Читали «Как закалялась сталь»? Нет? То – то. Мы здесь все Павки Корчагины. Ну, не все. И не всегда. Но все же…

Кажется, эти симпатяги что – то поняли. Они переглянулись между собой, и Диана сказала как – то с сожалением, больше самой себе:

– Да, наверное, они счастливы. У них есть родина. У нас тоже. И мы ее любим. Но он нужен своей стране. А мы нет. Только себе. Делай, что хочешь. Свобода. А зачем она, свобода, если ты никому не нужен? Тут что – то есть, Джим.

Я чувствовал себя гордым и счастливым. Сами же признаются! Вот только если бы не тот тухлый взгляд из – за угла…

Экипаж ОВИМУ внизу, у Дюковского парка. К парку скатывается сверху трамвай по улице Перекопской Победы, мимо нашего Главного корпуса, тормозит у экипажа и уходит дальше на Молдаванку. Парк не ахти какой, но с бассейном. Бассейн, правда, и у нас в экипаже, даже с десятиметровой вышкой. Но зимой воду спускали. А в Дюке, когда замерзала вода, кто – то делал проруби. По утрам, после йоги я бежал туда нырять под лед. Выныривал из другой проруби. Пар валил, тело звенело и, казалось, стрелы бы отскакивали. Жизнь и вечность сливались в одно волнующее предчувствие.

При этом по субботам на Тираспольской в забегаловке за рубль брал, как все, стакан водки не закусывая, потом второй занюхивал черным хлебом с хвостом селедки и шел к Дерибасовской и дальше в корпус Буки, в спортивный зал на танцы. И поднимали корешА вялое тело к кольцам, и прикипали кольца к ладоням, и взвивали ввысь гимнаста враз напрягшиеся мышцы. И стоял в стойке вниз головой как вкопанный, и замолкала музыка, и ахали девчонки.

По ночам дневальному делать нечего. Сонный экипаж, тумбочка в конце длинного коридора, заветный дневник и ручка. Стихи – как ныряние вглубь себя, в прорубь сомнений: что делаю в этой жизни? Зачем теряю годы, занимая здесь чье-то место? Дух маялся, ища применения. И не находил. Мучительна эта привычка к диалогу с самим собой.

Красавец Виктор Бородин, изгнанный из Водного института за любовь к польской студентке, отмолотивший за это три года в армии и вернувшийся уже к нам зрелым человеком и сладким тенором, хвалил мои стишки в стенгазету.

Смелый кто? Попробуй счисти-каЭту грязь с курсанта Пищика!

На фото не Пищик, а Володя Марин. Но это не важно, вахта есть вахта

Пищика уже нет, а строчки остались. И Пищик в них стоит перед глазами, худой, небритый, темный кожей. Пятьдесят лет спустя однокурсник признается в разговорах по скайпу:

– А мы думали, ты поэтом станешь. Сильно был не такой, как все…

Поэтом станет мой однокурсник Домулевский.

Перед экзаменами все в кубрике носами в учебники, руки строчат шпаргалки. Дух стоит тяжёлый от сорока мужиков на смятых одеялах. Никто уже не острит и не выпендривается. Толя Коханский, главный наш зубрила, вслух что – то бубнит и бубнит над учебником. Как китаец, честное слово. Не удивительно, что он на последнем курсе женился на нашей преподавательнице. Женщины всех возрастов таких положительных любят. На пятидесятилетие нашего выпуска в сентябре 2012-го Коханские они придут вместе и под ручку. А потом, через месяц Толя уйдет… Земля ему пухом…