Весна на Одере - Эммануил Казакевич

- Пугает фриц фрица нашей Сибирью, - даже немного обиженно сказал рыжеусый. - А мне бы дожить до победы да поехать в свою Сибирь, к Василисе Карповне и детям.

"Ямщик" остановил карету у одного из домов. То был красивый кирпичный домик с высоким крыльцом, внутри было тихо и темно и пахло тленом. В то время как "ямщик" распрягал лошадей, остальные шумно размещались в холодных комнатах, с любопытством заглядывая в темные закоулки.

Внезапно на пороге появился "ямщик". Он был чем-то взволнован и сказал, обращаясь к Лубенцову:

- Товарищ гвардии майор, там в сарае что-то не тае...

Они вышли. В темноте двора похрюкивали свиньи. Сарай был полон дров. А за темной массой поленьев фонарик Лубенцова осветил очертания пяти повешенных.

- А, чёрт! - выругался Лубенцов. - Снимай! - скомандовал он и начал резать ножом веревки.

Повешенные тяжело грохались об пол. В сарай вошли лейтенант и Чохов. Лейтенант начал суетливо помогать Лубенцову. Чохов стоял в стороне. Его папироса светилась в темноте сарая.

Двое подавали еще признаки жизни. Это были старуха и маленькая девочка. Их внесли в дом, Таня начала приводить их в чувство. Девочка вскоре уже сидела рядом с Таней на диване, одной рукой потирая шею, а другой крепко уцепившись за руку незнакомой женщины. Старуха, не глядя на окружающих ее молчаливых русских, стала ходить по комнате, тяжело шаркая и убирая разбросанные на полу вещи.

Лубенцов немного знал немецкий язык, и хотя запас его слов почти исчерпывался чисто военным лексиконом, ему все-таки удалось расспросить старуху.

Оказалось, что ее сын, местный национал-социалистский активист, не успел эвакуироваться и в страшной панике решил повеситься и повесить всю семью. Прошлой ночью прошли русские танки, с утра советские войска шли и шли весь день, и, поняв, что бежать уже невозможно, хозяин дома привел в исполнение свой замысел.

- Разве это люди? - с гадливостью сказал растапливавший печку рыжеусый сибиряк. - Этому фашисту не только чужих, и своих детей не жалко. Ведь собственными руками, стервец, вешал.

- Твой сын, - втолковывал старухе "ямщик", ударяя себя по лбу пальцем, - во, во, дурной... Ферштейн? Как можно, - кричал он, вероятно думая, что чем громче, тем понятнее, - вот такую... - он махнул рукой в сторону девочки, - маленькую, - его рука опустилась к полу, - вешать? - и он показал рукой на свою шею.

Старуха принялась стелить русским постели. Делала она это без подобострастия: она слишком недавно стояла на пороге смерти, чтобы заискивать перед кем-либо. Просто так полагалось: русские были победителями и имели право рассчитывать на смирение побежденных.

Лубенцов, однако, как человек военный, не мог рассчитывать на запоздалое немецкое смирение. Поэтому он решил на всякий случай установить охрану. Кропотливо расписав порядок дежурств и сигналы тревоги, Лубенцов напоследок сказал:

- В общем вы можете все ложиться спать, а я буду дежурить до утра, потому что спать я сегодня не смогу.

- Можно, я подежурю с вами? - спросила Таня из дальнего угла комнаты.

- Конечно! - воскликнул Лубенцов.

Все, как по уговору, сразу разошлись по своим местам, а Лубенцов с Таней еще некоторое время посидели за столом. Потом они оделись, чтобы пойти на пост.

В доме уже раздавался тихий храп. Прежде чем выйти на улицу, они обошли дозором все комнаты. В столовой на диване спал капитан Чохов. Во сне его круглое лицо, потеряв свойственное ему выражение вызывающей самоуверенности, выглядело совсем юным. В соседней комнате беспокойно ворочался на постели лейтенант. Он спал в своей старой шапке-ушанке, во сне скрежетал зубами и что-то бормотал. На огромной двуспальной кровати поместились рыжеусый с "ямщиком". Оба были одеты, обуты и укрыты шинелями, хотя под ними лежал целый ворох одеял. Из-под шинелей солдат торчали стволы автомата и винтовки, тоже укрытые и тоже как будто спящие.

Рядом с ними на маленькой кровати спала немецкая девочка.

Лубенцов тихо рассмеялся по поводу укутанного оружия и спартанской непритязательности солдат - этой приобретенной на войне вечной готовности к бою.

Вышли во двор. Было очень темно и ветрено. С дороги доносился глухой шум проходящих войск и гудки автомашин. Под большими деревьями что-то двигалось. Лубенцов засветил фонарик. Старуха рыла лопатой яму.

- Чего это она? - вполголоса спросила Таня.

Лубенцов подошел к старухе и заговорил с ней; она долго и подробно объясняла ему что-то. Вернувшись к Тане, Лубенцов сказал:

- Могилу роет. Самоубийц на кладбище не хоронят - вот в чем дело... если я правильно понял.

Они вышли на улицу. Постояли минуту молча. Потом Таня спросила:

- Кем вы сейчас работаете?

- Начальником разведки дивизии. Теперь вот возвращаюсь из штаба армии. Вызывали. Хотели отправить в Москву учиться в Военную академию. Еле отпросился. Как-то обидно, не довоевавши, отправиться в тыл, да еще перед самым концом. И разведчиков своих не хотелось оставлять: свыкся с ними. И дивизия наша стала для меня как бы родным домом. Уломал все-таки начальство. Спасибо, не послали... А то бы я уже был где-нибудь под Минском... - он помолчал, затем добавил: - И не встретил бы вас.

У них оказалось немало общих знакомых. Таня служила раньше в одном из армейских госпиталей, знала начальника разведотдела армии полковника Малышева. Теперь она возвращалась с совещания хирургов: она работает ведущим хирургом в дивизии полковника Воробьева.

- И его знаю, - сказал Лубенцов. - Хороший командир. А мой комдив, генерал Середа, еще лучше.

- Да у вас все хорошие, - улыбнулась она и, посмотрев на него сбоку, тихо проговорила: - Как замечательно, что из этой страшной войны, погубившей столько прекрасных людей, вы вышли невредимым. Особенно при вашей профессии. Я очень рада, что встретила вас. - С минуту помолчав, она спросила: - А полковника Красикова из штаба корпуса вы знаете?

- Знаю немного.

Они медленно ходили вдоль фасада уснувшего дома. Она оступилась, он взял ее под руку и уже больше не отпускал.

- Разве на посту так можно? - спросила она чуть насмешливо.

"Ах, это почти мирное время, - думал Лубенцов, - я гуляю с женщиной под руку, впервые, кажется, за четыре года!"

Небо прояснилось, и из-за разорванных туч выглянула луна. Она осветила белые дома с продольными черными перекладинами на стенах и остроконечную крышу кирхи. Как тут было не вспомнить леса у Вязьмы, где они скитались три года назад!

- У меня такое чувство, - сказал он, - будто мы долго взбирались на высокую и крутую гору, и вот мы на самой вершине или близко от нее... Может быть, это довольно избитое сравнение, но - ох, как далеко видно с этой вершины! То, что было, начинаешь видеть по-новому, а то, что будет, становится таким прозрачно-ясным... Теперь мы полностью осознали свою силу и свое значение. Мы как-то выросли, вроде как бы зрелость приобрели... он улыбнулся, сконфуженный. - В общем, это трудно объяснить...