По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

— Вот так мы с ним и познакомились, — заключил Беляк.

— Микулич… — проговорил как бы про себя Зарубин. — Имя это или фамилия?

— Фамилия, — пояснил Беляк. — Звать его Демьяном Филипповичем.

— Какое впечатление он произвел на тебя? — спросил Добрынин.

— Надежный старик. Веселый, но на фашистов крепко зол. Мы с ним в первый же день кое-что наметили. Он город знает как свои пять пальцев. Все о тебе, Федор Власович, спрашивал: как ты, да что ты, жив ли, здоров ли. Старуха у него совсем глухая… Угостила нас яичницей и маринованными грибами. Микулич по случаю знакомства притащил откуда-то поллитровку настоящей московской… Он так долго за ней ходил, что я, грешным делом, подумал: уж не в храме ли господнем он хранил эту поллитровку? Ну, тут мы, конечно, и вас помянули.

— Хороший старик. Давненько я его знаю. Из одних мест мы, из-под Брянска, — улыбнулся Добрынин.

— Он все сокрушается, что умрет и детей после себя не оставит, — сказал Беляк.

— Это у него самое больное место, — пояснил Добрынин. — А по кладбищу водил тебя?

— Водил. Показал мне такие дыры и склепы, что в них роту солдат спрятать можно. Знатное кладбище. А я-то!… Сколько лет прожил в городе и ни разу не был там.

— Ну, а как с могилкой доктора Войнова? — пошутил Пушкарев.

— Обошлись без нее.

Беляк рассказал, что уже установил связь с Наташей — официанткой столовой на немецком аэродроме, с Ольгой — телефонисткой центральной станции, с Карецкой — медсестрой немецкого госпиталя, с учителем Крупиным, бывшим директором ресторана Баклановым, железнодорожным мастером Якимчуком.

— Тут листовки немецкие ваши ребята показывали, а у меня вещь поинтересней есть, — сказал он. — Вот послушайте, что немцы про нас пишут. — Он достал из кармана листок бумаги. — Это из берлинской газеты. Карецкая перевела. «Поведение нашего противника в бою не определяется никакими правилами. Советская система, создавшая стахановца, теперь создает красноармейца, который ожесточенно дерется даже в безвыходном положении… На том же исступлении построена советская промышленность, беспрестанно выпускающая невероятное количество вооружения. Русские сопротивляются, когда сопротивляться нет смысла». Вот как запели!

— Значит, начинают понимать, с кем имеют дело, — сказал Пушкарев.

— Выходит, так…

— Да… Но борьба только начинается. — Пушкарев встал из-за стола, подошел к двери землянки и крикнул дежурному, чтобы тот принес кипятку. — Они еще не так запоют, но поздно будет, — жестко сказал он, возвращаясь на место.

Появились котелки с кипятком, железные кружки, сухари. Началось чаепитие.

Беседа с Беляком затянулась допоздна. Встречаться часто не было возможности, поэтому пришлось за один раз обсудить многие вопросы.

Беляк поразил всех своей находчивостью, уверенностью, с которой он действовал, своими навыками подпольщика. Уже сказывалось его трехмесячное пребывание в стане врагов.

После ужина Добрынин, Костров и партизан Дымников пошли проводить Беляка. В лесу стояла непроницаемая тьма, вокруг было тихо, и только чуть-чуть шумел в листьях мелкий дождь.

— Экая темень! — передернул плечами Беляк. — Ну и глухомань! Тут сам черт ногу сломит.

— Благодать!… — сказал Добрынин. — Люблю такую погоду. А помнишь, Карпыч, как мы с тобой ночевали около Кривого озера прошлой осенью? Вот такая же погодка была, дождичек накрапывал, а мы в шалашике, на хвое лежали… Тепло, уютно, и до чего же приятно!…

— Помню, Власыч, помню! — отозвался Беляк. — А сколько утром уток взяли? А?

— Что-то много… Удачная зорька была. Эх, времечко дорогое!… — тяжело вздохнул комиссар.

Шли один за другим, «волчьим следом», как было принято говорить у партизан. Впереди шагал Сергей Дымников, хорошо знавший все лесные тропы.

Вскоре дождь перестал, но небо оставалось темным, беззвездным. С озера, густо заросшего камышом, потянуло прохладой. Обойдя озеро, путники вышли на большую поляну к заброшенной, ушедшей в землю избушке. Около нее устроили привал, закурили.

— Этой хатенке лет за сто, пожалуй, а все живет, — нарушил тишину Сергей Дымников.

— Тебе она знакома, Сережа? — поинтересовался Костров.

Дымников усмехнулся. Еще бы не знакома! Не одну ночь провел он в этой хатке. Отец-покойник лесничим был и всюду таскал Сергея за собой. Любил отец эту избенку. Днем тут хорошо! Полянка чистая, солнечная, родничок недалеко… Тут жил когда-то объездчик. Сергей забыл его фамилию. Кулаки в двадцать девятом году убили. И его и жену топорами порубили…

— За что? — спросил Беляк.

— Коммунист он был, в раскулачивании участвовал, вот они до него и добрались…

Костров поднялся, замигал карманным фонариком и вошел в открытую дверь избушки.

Деревянный, с большими трещинами пол, облупившаяся печь, затянутые густой сеткой паутины углы. В двух оконцах сохранились стекла. Тишина. Костров погасил фонарик и несколько секунд постоял в раздумье.

— Ну, пошли, товарищи, — сказал комиссар, и Костров вышел из избушки.

Беляка проводили до леспромхоза. Дальше он пошел один. Партизаны отправились обратно.

Дымников вел комиссара и начальника разведки новым, только ему известным, ближним путем. Лес тут был буйный с непроходимыми чащами и болотами, с высокими могучими соснами, с нарядными елями.

Дымников шел и рассказывал о том, как он рос, учился.

Добрынин хорошо знал биографию юноши. Знал, что у Сергея почти одновременно умерли отец и мать и он остался один. Добрынин прекрасно помнил день, когда к нему в цех впервые пришел паренек с ясными, лучистыми глазами, с открытым, смелым лицом. «Славный хлопчик», — подумал тогда Добрынин. Перед войной Дымников работал уже художником по стеклу и очень любил свою профессию.

Кострову, человеку новому в этих краях, о Сергее, как и о многих других партизанах, было известно мало. Он с большим интересом присматривался к Дымникову и внимательно слушал его рассказ. Костров как раз подбирал людей для разведки, старался поближе узнать каждого из партизан. Ему приходилось быть придирчивым, — не все подходили к ответственной и опасной роли разведчика.

Вторую половину пути шли молча. Сказывалась усталость, — ходить лесом вообще нелегко, а ночью, да еще малоизвестными тропами, тем более. Дымников пытался было вызвать на разговор комиссара и начальника разведки, но, почувствовав, что им не до этого, смолк.

А капитан Костров находился, еще под впечатлением встречи с Беляком. Правильно сказал Пушкарев, что ему в городе куда труднее, чем партизанам в лесу. Надо быть не только осторожным, осмотрительным, — надо иметь мужественное и крепкое сердце, железную выдержку. Костров убедился на личном опыте, как иногда трудно бывает сдержаться, не показать своих чувств. Вспомнилось ему, как однажды он и командир взвода Селифонов с документами полицаев, якобы несущих службу на одной из железнодорожных станций, пробрались в город и пробыли там почти весь день.

Сейчас Костров вспомнил город таким, каким он видел его тогда, — с разбитыми окнами, разрушенными обгорелыми стенами. На перекрестках улиц фашисты уже вывесили написанные готическими буквами указатели дорог, названия ближайших населенных пунктов. Беспрерывным грохочущим потоком катились на восток тяжелые тупорылые машины с военными грузами и солдатами. На бортах машин были яркими красками выведены надписи, многозначные цифры, изображения животных, птиц. Тягачи тащили пушки разных калибров. Иногда проходили, гремя и лязгая гусеницами, танки с белыми крестами.

Жители бродили по городу, опустив головы, крадучись, не узнавая знакомых. Лица у всех были настороженные, испуганные.

По городу ползли тревожные слухи: группу девушек увезли к фронту в солдатский дом терпимости; около двухсот мужчин и женщин гитлеровцы отправили в свой тыл; восемьдесят еврейских семей эсэсовцы вывезли ночью на автомашинах, будто бы в лагерь, но на утро кто-то из жителей обнаружил во рву около леса истерзанные трупы этих людей.

На безлюдной площади против собора Костров и Селифонов увидели наскоро сколоченную виселицу. Ветер раскачивал тело повешенного. На шее у него болталась дощечка с циничной надписью: «Мертвые не болтают». Селифонов попытался опознать труп, но безуспешно. Он, видимо, висел уже много дней…

— Вот мы и дома, — весело проговорил Дымников, оборвав воспоминания Кострова.

И тут же раздался требовательный окрик:

— Стой!

Назвали пропуск. Извилистой, невидимой в темноте стежкой подошли к лагерю. Показались землянки, шалаши, расставленные кругом. В центре лагеря стояла штабная землянка.

— Можно быть свободным, товарищ комиссар? — спросил Сережа.

Командир отряда Зарубин не спал. На столе, на железном противне лежали остывшие жареные грибы, картофель и плохо выпеченные пшеничные лепешки.