Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

— Значит, внеочередной выпуск, — тихо проговорил стоявший рядом со мной

Павел Побережный. — Не иначе, как туда, на Карельский.

— И нас могут так! — горячо воскликнул задиристый Грант Габрилян. — Па-

анимаешь, по кубарю в петлицы и — будь здоров. Скажи, Павка, а?

— Помолчи, — ответил Побережный. — Научись сначала не путать буссоль с

угломером...

— И соплей на турнике не виси, — добавил Василий [15] Пожогин, отлично

крутивший на перекладине «солнце».

Роты пехотинцев, между тем, вышли на перекресток и повернули в сторону

вокзала. Бравурно гремел оркестр. Вслед строю смотрели горожане, столпившиеся на

тротуарах.

Младшими лейтенантами, как соседи-пехотинцы, мы на Карельский не попали.

Но без наших 203-миллиметровых гаубиц там не обошлось. За ними прибыла группа

старших командиров в полушубках и непривычных для нашего глаза шапках-ушанках.

Гости с Карельского утверждали, что отныне ушанки заменят островерхие шлемы. Это

будет зимний головной убор для всей нашей армии.

Ну и досталось нам в те зимние дни! Приехавшие командиры оказались

дотошными и на редкость придирчивыми людьми. Осматривая и проверяя наши

гаубицы, они интересовались каждым винтиком. Часто обращались к хмурому,

коренастому полковнику, своему начальнику, докладывали о замечаниях и претензиях.

Тот распоряжался: «Испытать в действии!» И вновь звучали команды: «К бою!» На

жгучем морозе стыли лица, немели руки.

Через неделю гости уехали вместе с нашими мощными орудиями. Кое-кому из

нас, курсантов, довелось сопровождать их в пути. Следом из училища отбыли на фронт

некоторые наши командиры и преподаватели. Вступая в решающую фазу, война на

далеком севере близилась к концу.

События на Карельском перешейке, как известно, наложили свой неизгладимый

отпечаток на всю армейскую жизнь. Наше училище, например, перешло на подготовку

командиров корпусной артиллерии. К нам на вооружение поступили 152-

миллиметровые гаубицы-пушки и 122-миллиметровые корпусные пушки. У них был

меньше калибр, нежели у прежних орудий, зато вдвое больше дальность стрельбы.

Одно за другим внедрялись новшества в организацию боевой подготовки, учебную

программу, курсантский быт. Креп наш дух, ширился кругозор, мы глубже

осмысливали события, которыми жила страна. Любовь к родимой земле переполняла

наши юные души.

Как это было?

...Осторожно, чтобы не побеспокоить спящих товарищей, тянусь к багажной

полке, открываю чемодан и достаю [16] толстую тетрадь. Ухожу в конец вагона и при

свете фонаря-ночника листаю страницу за страницей свой дневник, записи 1940 года.

« 14 февраля. Новость так новость! Выходим в зимние лагеря. Что характерно,

своим ходом. Заметает поземкой шоссе. Буксуют автомашины, натужно ревут

тягачи, заносит наши тяжелые пушки. Пытаемся расчистить дорогу, но снег

метет и метет.

Сказано, что предстоят боевые стрельбы. И это — в новинку. Наступает ночь.

Жжем костры. Они греют совсем мало. Лицу горячо, а спина мерзнет. К

испытаниям, однако, надо привыкать.

3 марта. Хлопот каждый день — невпроворот. Все рассчитано по минутам.

Дела, дела... Устаем до крайности. Вечером по внутреннему распорядку

отводится час свободного времени. Однако... слоняемся по казарме, и наши

взгляды блуждают по койкам: скорей бы отбой!

10 апреля. Перемены, перемены... Их ожидаем теперь чуть ли не каждый

день. В столовой вводится изменение в наше питание. Еженедельно один

день — вегетарианский, другой, как у нас окрестили, «сухой»: на обед, к

примеру, гороховый суп-концентрат с сухарями.

5 мая. До сих пор знал, что Пожогин — наш знатный спортсмен. Но вдруг

оказалось — и деятельный участник художественной самодеятельности,

чтец-декламатор! Жаль, что Груня не могла побывать у нас на вечере перед

первомайским праздником. Василий, выйдя на сцену, прочитал стихи

Константина Симонова о Халхин-Голе. Ох как бурно аплодировали моему

другу! Василий сначала смущался, потом осмелел и начал читать стихи о

боях на Карельском. Запали в душу такие строки:

Врага победить — боевая заслуга,

Но друга спасти — это высшая честь!..»

Уже поздно, но я продолжаю читать свой дневник. Вот записи 1941 года.

«Перед праздником Красной Армии позвонила Груня: «У нас в институте

организуется культпоход в драматический театр. Знаю, что совместно с

вашим училищем. В порядке шефства. Пойдет «Фельдмаршал Кутузов».

Говорят, превосходная вещь, пьеса в стихах. Идем?» — «Конечно! Правда, у

нас — лыжный кросс...» Смеется: «Вот и отдохнешь, кстати!»

Действительно, сразу после кросса под оркестр курсанты [17] колонной

прошли по улицам имени Первого Мая и Революции, четко отбили шаг по

Советской площади. У театра встретили девчата-студентки. Груня — ко мне, а

я оглядываюсь, ищу Василия. Она, наверно, обиделась: «Мне одной хочется с

тобой побыть!»

В спектакле есть такая сцена. Перед вторжением в Россию Наполеон

принимает русского посла. Интересуется с нагловатой наигранностью:

«Скажите, князь, какой есть путь в Москву поближе?» Тот отвечает с

большим достоинством и гордой прямотой: «В Москву есть множество дорог.

Вот Карл Двенадцатый, тот шел через Полтаву!» Наполеон взбешен. Ух, какая

буря аплодисментов разразилась в зрительном зале!

А далее — Бородинское сражение. Тяжко ранен князь Багратион. Вокруг —

солдаты, отблеск штыков зловещ и грозен. Полководец зажимает

смертельную рану рукой, поднимает голову. Собирая последние силы,

бросает боевым товарищам гневно и страстно: «Друзья! Отдайте жизнь, но

Родины и чести не отдавайте никому!»

Груня жмет мне руку, она взволнована. Шепчет: «Какие слова!..»

15 марта. Отбыл на новое место службы начальник училища генерал-майор

артиллерии Журавлев. Назначен на новую должность, с большим

повышением.

— Ту высокую честь, оказанную мне, — заявил он на проводах, — разделяю

со всем нашим училищем!

Жалко расставаться с ним, строгим и энергичным командиром, внимательным

и общительным, наделенным острым умом и недюжинными способностями.

Вспоминаю, как мы, новички, заглядывались на комбригские ромбы в

петлицах и золотые галуны на рукавах, ордена Красного Знамени и Красной

Звезды, знак депутата Верховного Совета РСФСР. Невольно возникало

восхищение таким начальником, у которого находились в подчинении.

Именно в один из тех первых дней со мной произошел казус.

Летом 1938 года Даниил Арсентьевич Журавлев баллотировался на выборах в

Верховный Совет РСФСР, и каждый, будь то пожилой колхозник, или юнец-

школьник, привык называть своего депутата по имени и отчеству. И вот несу

службу дневального по батарее. Стою у тумбочки, перед входом в казарму.

Вдруг раскрывается дверь и один за другим входят командиры. Впереди —

начальник училища. Кричу изо всех сил: [18]

— Батарея, смирно!

Печатая шаг, к комбригу с рапортом подошел дежурный — курсант второго

курса. Комбриг подал команду «вольно» и подошел ко мне. Запросто и

обыденно спросил:

— Ну, как живется, товарищ курсант?

Неожиданно для самого себя выпалил:

— Нормально, Даниил Арсентьевич!

Лукаво подмигнув, Журавлев сказал в тон мне:

— Я очень рад, дорогой мой приятель!

И пошел в глубь казармы, позванивая шпорами.

Командир нашей учебной батареи капитан Черепнин молча, но красноречиво

взглянул на меня и поспешил за комбригом. До моих ушей донеслась фраза,

сказанная Журавлевым: «Взыскивать не следует. Новички. Научатся...»

Однако у комбата я все-таки надолго оказался в опале. Вздумал было каким-

нибудь образом перейти в другое подразделение. Например, в соседнюю,