Говорящий кафтан - Кальман Миксат

Совещание пошло теперь оживленнее. Все сенаторы в один голос порешили: внешняя политика Кечкемета в ближайшее время должна быть направлена на достижение одной цели: любой ценой заполучить в город турецкую администрацию.

После этого председательствующий Поросноки перешел к следующему вопросу:

― Нам предстоит выбрать бургомистра. В счастливые времена это была высшая честь, награда за гражданскую доблесть. Весь город участвовал в выборах. А ныне, после того как подряд вот уже несколько глав города приняли мученическую смерть ― одного посадил на кол будайский санджак-паша, другой в тяжелой неволе, в константинопольской Едикуле[10], сгинул, третьего закололи пиками куруцы, у четвертого жену похитили, ― повторяю, ныне занятие этой должности стало равнозначно героическому самопожертвованию, и мы не вправе путем выборов толкать кого-нибудь из наших сограждан в эту смертельную пучину. Ведь за кого стали бы отдавать свой голос некоторые из нас? За тех, кого они больше всех уважают? А что как не всеми уважаемых, а, наоборот, всем ненавистных людей станут выдвигать на эту должность? Я допускаю и такую возможность. (Шум одобрения.)

― Верно! Так оно и есть!

― В создавшейся обстановке, поскольку бургомистр должен избираться из числа сенаторов ― ибо таков наш modus Vivendi, ― я предлагаю, чтобы кто-нибудь из вас, господа, сам, добровольно, вызвался занять этот пост…

Поросноки обвел беспокойным взглядом сенаторов. В зале заседаний воцарилась гробовая тишина. Сенаторы замерли и не шевелились.

― Никто не хочет? ― переспросил он, помрачнев. ― Тогда нам не остается ничего другого, как прибегнуть к последней мере. Ее предписывают нам наши обычаи на случай, когда одному из сенаторов предстоит взять на себя опасное поручение. Эй, Пинте, принеси-ка свинцовый ларец.

Гайдук внес из смежной комнаты небольшой свинцовый сундучок, каждую из четырех сторон которого украшал череп в скрещенные кости.

― Здесь двенадцать костей, ― глухим голосом сказал Поросноки и высыпал костяные кубики на середину стола, по зеленому сукну которого озорно резвился пробравшийся через окно луч осеннего солнца. ― Одна из них черная, остальные ― белые! Кто вытащит черную ― тому и быть бургомистром!

С этими словами Поросноки бросил кости обратно в ящик.

― Да, но здесь присутствуют только одиннадцать сенаторов! ― дрожащим голосом возразил Криштон. ― Один кубик лишний.

― Лишний, если господин Лештяк не будет тянуть…

― Коли дали ему право решающего голоса, пусть и он вместе со всеми тянет жребий, ― заметил Залади. ― Одеяние прав шьется на подкладке обязанностей.

― Пусть тянет! ― в один голос порешили сенаторы.

А у Лештяка глаза засверкали, лицо раскраснелось.

«Вот бы мне черный достался!» ― думал он про себя.

Тем временем весть о назначении Мишки Лештяка сенатором через гайдуков просочилась наружу, к толпе народа, глазевшего перед зданием ратуши. Известно было все: как с самого утра заседали сенаторы и ничего не могли придумать своими отупевшими головами, как бросил искру мудрости пробравшийся к окну ратуши Мишка и как Габор Поросноки пригласил его после этого в зал и усадил к зеленому столу рядом со старейшинами. Слыхивал ли кто прежде о чем-нибудь подобном? Умница Поросноки: и в ночной тьме словно ясным днем видит.

Народ, оживленно переговариваясь, толпился перед ратушей. Иногда из общего гула выделялся чей-нибудь возглас:

― Ура Лештяку! Давай его сюда! Желаем послушать его!

А вдова Фабиан, размахивая руками, объясняла тем, кто стоял поблизости:

― Откровение божие снизошло на него! Господь во сне шепнул ему, что и как сказать надобно, чтобы бедный город наш от злых нехристей спасти. Почему, спрашиваете вы, госпожа Леташи, бог именно его выбрал для сего откровения? А потому, что создатель наш всегда ремесленному люду предпочтение оказывает. Ведь и сам наш господь Иисус Христос был плотницким сыном! А Мишка ― сын портного. Да вон и отец его сюда бежит! Смотрите-ка!

Из соседнего домика стремительно вылетел Матяш Лештяк: в одной руке у него был аршин, а в другой ― лазоревого цвета ментик, на котором еще виднелись белые нитки наметки.

― Где этот пащенок? Убить его мало! Здесь он должен быть, сюда пошел!..

― В сенате он.

― Кто? Мишка? Как это он туда забрался? Знать, от меня спрятался! Ну, ничего. Я подожду, пока он выйдет! Уж я покажу нечестивцу! В порошок сотру негодяя! Час назад дал я ему утюг разогреть, потому что должен нынче же отнести вот этот ментик халашскому бургомистру ― он с депутацией к пештскому губернатору в Ноград[11] отправляется. Я сейчас зову: «Мишка, давай утюг!» И что же? Ни тебе Мишки, ни утюга… Ну, как тут не выйти из себя?!

За Мишку вступился скорняк Балинт Катона:

― Нельзя же такого взрослого парня все еще на побегушках держать. Не вечно ему утюги разогревать!

― Вы, сударь, на своем дворе распоряжайтесь, ― резко бросил портной. ― Что мне прикажете с ним делать, коли он ни на что другое не способен? Достукается ― еще повесят его! Все политикой увлекается! Вот я покажу ему политику! До синяков излупцую негодяя!

― Не посмеете! ― покачал головой Балинт Катона, вспомнив, как отличился сегодня юноша.

― А вот провалиться мне на этом месте, если не отколочу я его!

Балинт Катона собирался было уже объяснить своему собрату по ремеслу, каким образом угодил Мишка в сенат, как в этот самый миг окно ратуши со стуком распахнулось, и в нем показался Габор Поросноки.

― Почтенные граждане Кечкемета! ― громовым голосом крикнул он, обращаясь к толпе. Установилась глубокая тишина. ― От имени городского сената сообщаю вам, что с сегодняшнего дня сроком на один год согласно законам и обычаям Кечкемета бургомистром нашего города стал его благородие, достойный и доблестный господин Михай Лештяк.

Над толпой пронесся всеобщий возглас изумления. Кое-кто уже и захохотал:

― Ха-ха-ха, Михай Лештяк ― бургомистр!

Но, столкнувшись в воздухе с громовым «ура», выкрикнутым больше по привычке, чем сознательно, насмешливые голоса или заглохли, или тут же переметнулись на сторону кричавших «ура», и вскоре уже много сотен голосов дружно слились в могучем одобрительном реве, заглушившем все остальное.

А прозвучи первый крик «ура» слабее, а «ха-ха-ха» сильнее, и тогда не смех, а «ура» заглохло бы, и вместо него вся толпа гулко бы ржала: «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!..» Потому что чем больше людская масса, тем легче, будто пушинка, подхваченная дуновением ветерка, взвивается вверх или колеблется и туда и сюда ее настроение.