Моя запретная - Виктория Победа

— Ну… — тянет Белый, почесывая затылок.

О, он, конечно, знает.

Хорошо, если сейчас серебряный век с золотым не перепутает.

К счастью, ему хватает ума промолчать.

— Хорошо, может назовете хотя бы двух поэтов серебряного века?

Она обращается к обоим, но смотрит исключительно на меня.

Нет, малыш, я не так потерян, как тебе кажется.

— Маяковский, Есенин, Ахматова, Блок, — улыбаюсь ей, — мне продолжать?

Она не теряется, нервничает, но не теряется.

— Может, прочтете нам какое-нибудь из произведений представленных вами поэтов?

Ну же, детка, ты еще не поняла, что из нас двоих я — тот, кто ведет?

"Для вас все что угодно.

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки опустив.

Молодая, с чувственным оскалом,

Я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я — они прошли, как тени,

Не коснувшись твоего огня,

Многим ты садилась на колени,

А теперь сидишь вот у меня.

Пусть твои полузакрыты очи

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом…"

— Достаточно, — она останавливает меня, а во взгляде читается неподдельное удивление. — Почему Есенин?

— Могу Блока или Маяковского, хотите? — наслаждаюсь ее растерянностью, она такая милая, когда хлопает глазками от удивления.

Да, Александровна, я умею удивлять.

— Впредь, постарайтесь не мешать мне вести урок.

Я улыбаюсь. Фактически у нас нет уроков, у нас в лицее пары. И я как идиот последний лыбу давлю, понимая, что у меня есть еще чертова прорва времени, чтобы, не отрываясь смотреть на Александровну.

— Фига се ты загнул, реально можешь Маяковского? — у Белого глаза на выкате.

Ну есть у меня свои заскоки, чего уж. Порой, тянет на лирику.

— Сомневаешься? — усмехаюсь.

Он пожимает плечами, но ничего не отвечает. Оставшееся время я только и делаю, что наблюдаю за Александровной. Отмечаю про себя детали. У нее длинная, тонкая шея, на которой, с правой стороны, красуется маленькая родинка, едва заметная под воротником плотно застегнутой блузки. Александровна невысокая, может метр шестьдесят пять – шестьдесят семь. Ножки тоненькие, стройные. Вообще она вся такая миниатюрная и кажется пушинкой.

И как я так попал?

Она ведь совсем не моего поля ягода, а я ее хочу. Себе. Вот увидел и захотел. Как в сопливой мелодраме. И чего мне со всем этим делать?

Это будет самый сложный год.

Глава 3

Егор

Александровна воодушевленно рассказывает о литературе двадцатого века, проблемах общества, влиянии тех или иных событий на творчество поэтов и писателей целой эпохи. Ее вопросы задевают исторические события, так или иначе повлиявшие на творчество и жизнь людей в целом. Мы говорим в главной степени о таких событиях как: три революции, японско-русская война, первая мировая и гражданская войны.

Нужно отдать должное Александровне. Она совсем не тушуется, говорит четко и ясно, ее неуверенность и нервозность растворяются в воздухе, как только она начинает рассуждать о литературе.

Глаза горят, личико преображается. А она ведь действительно кайфует от того, что делает. И пока она говорит, я даже успеваю что-то записывать. Я вообще не гуманитарий, как и все присутствующие, физмат как-никак, но Александровну хочется слушать. И не только мне, даже Белый завис и внимательно ловит каждое сказанное Александровной слов. Впитывает и точно также, как и я, что-то записывает.

Все-таки есть что-то в Ксении Александровне, какая-то аура, что ли. Я вообще не особо в эту чепуху верю, аура-шмаура, но от этой малышки таким теплом веет и жизненной энергией, что хочешь не хочешь — поверишь.

И чего уж, если даже Белый в процесс включился, а он еще меньший гуманитарий чем я. Языки, правда, хорошо знает. На английском как на родном шпряхает и на немецком неплохо говорит. А вот с русским у него труба. Парадокс.

Пара заканчивается как-то слишком быстро. Мне мало, чертовски мало. Мало Александровны. Кажется, русский и литература отныне официально мои любимые предметы. А еще, кажется, я теперь всем сердцем ненавижу этот раздражающий звонок, доносящийся из коридора.

— Че застыл, хорош залипать, пошли, — Белый трясет меня за плечо. Я встаю, молча собираю вещи, бросаю их в рюкзак. Ага. Рюкзак и костюм — то еще сочетание.

— Иди, я щас, — бросаю другу, даже на него не глядя. Я на Александровну смотрю. Она не обращает на меня внимания, в этот самый момент смотрит в телефон и улыбается, так нежно, так открыто и как-то по-детски, а у меня кровь в венах закипает.

Кому она улыбается?

Зачем? Почему?

Ответов у меня нет, а желание вырвать из ее рук телефон — есть.

Кому может улыбаться молоденькая училка, пялясь в экран не слишком нового телефона? А если она замужем?

Я этого просто не переживу. Бросаю осторожный взгляд на ее правую руку, вернее на один единственный интересующий меня палец. Кольца нет. Надеюсь, что и мужа нет.

А если есть?

Да, клык, умом ты тронулся хорошо, обстоятельно так двинулся. Впервые Александровну видишь, а поплыл и чуть ли не планы на будущее строишь.

— Да ты че, пошли, блин, она ж училка, поржали и хватит, — Белый явно не понимает, что мне вот вообще насрать, что Александровна училка, мне вообще на все насрать, потому то я вижу цель, а препятствий не вижу.

Как ему объяснить? Да со мной еще ни разу ничего такого не было. Я