Незримые твари - Чак Паланик

- Не надо так на меня смотреть, - объявляет Брэнди. - Принимай я эти пилюли, или не принимай - жеребят из мертвых не вернешь.

В следующем пузырьке круглые шершавые 100-миллиграмовые таблеточки алдактона.

Наша хозяйка, сдается мне, всерьез подсела на женские гормоны.

Обезболивающее и эстроген - для Брэнди они словно два единственных рациона питания, и она повторяет:

- Дай, дай, дай, - ест немного маленьких таблеток эстинила с розовым покрытием. Выталкивает несколько бирюзово-голубых таблеток эстрейса. Втирает немного вагинального премарина вместо крема для рук и заявляет:

- Мисс Кей? - говорит она. - У меня уже кулаки не сжимаются. Как думаешь, может, ты разберешься тут со всем остальным, а я пока прилягу?

Сотни меня, расклонированные в розовых зеркалах ванной, - мы все обследуем запасы косметики, пока принцесса отправляется вздремнуть в салатно-розовой и старомодно-балдахиновой роскоши центральной ванной комнаты. Обнаруживаю дарвоцет, перкодан и компазин; нембутал и перкоцет. Оральные эстрогены. Антиандрогены. Прогестон. Трансдермальный эстрогеновый пластырь. Не нахожу ни одного цвета косметики Брэнди: нету румян "Дикая Роза". Нету теней для глаз "Горячая Брусника". Обнаруживаю вибратор со вздувшимися и потекшими, севшими батарейками внутри.

Думаю: вот, значит, какова старуха, владеющая этим домом. Покинутые всеми, набирающие возраст, объевшиеся колес пожилые дамы, которые становятся все невидимее с каждой минутой старения, не должны носить чересчур много грима. Не должны выбираться на прогулки почесать горячую точку. Не должны потеть, отплясывая буги на вечеринках. Мое дыхание скапливается несвежим жаром под вуалями, под отсыревшими слоями шелка, сеточки и хлопкового жоржета; я поднимаю их первый раз за день, и во всех зеркалах смотрю на розовое отражение того, что осталось от моего лица.

Свет мой, зеркальце, скажи: кто на свете всех милее?

Злая царица была дурой, когда играла в белоснежкину игру. Существует возраст, после которого женщина должна переключиться на новый вид силы. Деньги, например. Или оружие.

"Я живу, как мне нравится", - говорю себе, - "И мне нравится, как я живу".

Говорю себе - "Я это заслужила".

"Все в точности так, как мне хотелось".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

До встречи с Брэнди хотелось мне лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил, что случилось с моим лицом.

- Птицы склевали его, - хотела бы я ответить.

Птицы склевали мое лицо.

Но никто не желал знать. А потом - никто, кроме Брэнди Элекзендер.

Только не надо думать, что вышло грандиозное стечение обстоятельств. Мы обязаны были встретиться. У нас столько общего. У нас все очень близко. К тому же, некоторые быстрее, некоторые медленнее - но в итоге все мы уродуемся. Многим женщинам знакомо ощущение того, как с каждым днем становишься все невидимей. Брэнди долгие месяцы проторчала в больнице, и я тоже, - а существует не так уж много больниц, где проводят крупные операции по косметологической хирургии.

Переключимся назад, на сестер милосердия. Им обязательно надо всех дергать, - этим монашкам, которые работают медсестрами. Одна сестра рассказывала мне о каком-то пациенте с другого этажа, очень милом и очаровательном. Он был адвокатом и умел показывать магические фокусы при помощи одних только рук и бумажной салфетки. В тот день медсестра была из монашек, которые носят медицинский вариант обычной церковной формы, и она рассказала тому адвокату обо мне все. Ее звали сестра Катерина. Она рассказала ему, что я мила и чиста, и заметила - как здорово было бы, если бы мы с ним встретились и безумно друг в друга влюбились.

Так и сказала.

На полпути вниз по переносице у нее очки в тонкой оправе, через которые она меня разглядывает: очки с вытянутыми квадратными линзами, как предметные стекла для микроскопа. Из-за мелких полопавшихся капилляров кончик носа у нее постоянно красного цвета. Она зовет это "розацея". Ее легче представить живущей в пряничном домике, чем в монастыре. Замужем за Санта-Клаусом вместо Господа Бога. Крахмальный передник, который она носит поверх одеяния, так сверкает белизной, что в первый приезд сюда, прямо с места большой автомобильной аварии, помню, от него отсвечивало каждое пятно моей крови.

Мне дали ручку и бумагу, чтобы я могла общаться. Голову обернули повязками, ярдами тугого бинта, удерживающего на месте клочья ваты; все схвачено металлическими скобками крест-накрест, чтобы не дать мне распутаться. Намазали толстый слой геля-антибиотика, едкого в замкнутом пространстве под ватой.

Мои волосы собрали сзади, - заброшенные и горячие, под бинтом, куда мне не пробраться. Женщина-невидимка.

Когда сестра Катерина упомянула того, другого пациента, я поинтересовалась, не встречала ли его тут: ее адвоката, симпатичного милого волшебника.

- Я же не говорила, что он симпатичный, - отвечает она.

Сестра Катерина говорит:

- Он все еще немного стесняется.

Пишу на дощечке с бумагой:

"все еще?"

- После маленькой неприятности, - она улыбается, брови гнутся дугой, все подбородки подтягиваются к шее. - Он не пристегнулся.

Говорит:

- Машина его перевернулась ему прямо через голову.

Говорит:

- Вот поэтому он вам идеально подойдет.

Еще давно, пока я спала под снотворным, кто-то вынес из моей уборной зеркало. Сестры, похоже, уводили меня подальше от всего полированного, точно так же, как самоубийц держат вдали от ножей. Пьяниц вдали от спиртного. Самое близкое к зеркалу, что у меня осталось - это телевизор, но он показывал лишь то, какой я была прежде.

Когда я просила полицейские снимки со времени происшествия, дневная медсестра отвечала мне:

- Нет, - Фото лежали в картотеке в комнате медперсонала, и, казалось, любой может затребовать их, кроме меня. Та медсестра говорила:

- Доктор считает, что на данный момент вы и так достаточно пережили.

Та же самая сестра пыталась свести меня со счетоводом, чьи волосы и уши обгорели при неполадке с пропаном. Она представила меня студенту-выпускнику, который утратил речевой аппарат, когда приболел раком. Мойщику стекол, который пролетел три этажа и стукнулся головой о бетон.

Так и говорила: "неполадка", "приболел", "стукнулся". Маленькая неприятность адвоката. Мое большое происшествие.

Каждые шесть часов сестра Катерина является проверить мои признаки жизни. Замерить пульс по секундной стрелке своих мужских наручных часов, толстых и блестящих серебром. Обернуть мою руку в нарукавник для измерения кровяного давления. Померить мне температуру, - для этого она заталкивает в мое ухо что-то вроде электрошокера.

Сестра Катерина была из тех монашек, которые носят обручальное кольцо.

А женатые люди часто считают, что ответ на все - любовь.

Перенесемся в день большого происшествия, когда окружающие проявляли такую кучу внимания. Люди, те ребята, которые пропустили меня без очереди в кабинет неотложной помощи. То, как на своем настояла полиция. В смысле, принести больничную простыню с надписью "Мемориальный госпиталь Ла Палома", отпечатанной по краю нестираемым синим. Сначала мне внутривенно влили морфий. Потом усадили на каталку.

Большую часть этого я не помню, но дневная медсестра рассказала мне про полицейские снимки.

Картинки на этих больших глянцевых фото 8x10 так же милы, как все остальные в моем портфолио. Они черно-белые, сообщила сестра. Только в этих самых снимках восемь-на-десять я сижу на каталке, прислонившись к стене кабинета неотложки. Присутствовавшая при этом медсестра провела десять минут, разрезая на мне платье эдакими маникюрными ножничками из операционной. Сам процесс я помню. То было мое хлопчатобумажное открытое платье от "Эспре". Помню, что когда заказывала его по каталогу, едва не заказала пару таких: они так удобны, так свободно держатся, пускают ветерок сквозь рукава, а тот приподнимает оборку в талии. А если ветерка не будет - покроешься испариной, а хлопчатобумажная ткань облепит тело, как дюжина фиговых листочков, - только при этом платье на тебе почти прозрачно. Выходишь в патио, - и как же это здорово: словно миллионы прожекторов выделяют тебя в толпе; или заходишь в ресторан, когда снаружи под тридцать, и весь мир оборачивается и смотрит на тебя, будто тебе только что вручили какую-то серьезную награду за отличия в некоем крупном достижении всей жизни.

Вот так оно бывало. Помню внимание такого типа. Оно всегда накалено под тридцать по Цельсию.

И припоминаю свое нижнее белье.

Прости, мам, прости, Бог, но на мне была только маленькая передняя заплаточка с эластичной резинкой вокруг талии и одной лишь завязкой, которая следует по впадине зада и крепится к той же передней заплатке. Телесного цвета. Такая завязка, идущая по щели, - то самое, что кругом называют "ниткой для жопы". Я носила нательную заплатку именно ради того момента, когда хлопчатобумажное платье становится почти прозрачным. Никогда ведь не предвидишь, что все закончится в комнате неотложной медпомощи, платье на тебе разрежут, а детективы будут фотографировать твою персону, приткнувшуюся на каталке с капельницей морфия в одной руке и францисканской монахиней, орущей в другое ухо: