Хвала тьме - Хорхе Борхес

18. Не заслуживает содеянное человеком ни адского пламени, ни благодати небесной.

19. Не испытывай ненависти к врагу, ибо, возненавидев, станешь отчасти уже и рабом его. Никогда твоя ненависть не будет лучше мира в душе твоей.

20. Если соблазняет тебя правая рука, прости ее: вот тело твое, вот душа, и очень трудно, даже невозможно положить границу, которая их разделяет…

24. Не преувеличивай праведность свою; нет человека, который в течение дня несколько раз не солгал бы, ведая, что творит.

25. Не клянись, ибо всякая клятва высокопарна.

26. Противься злу, но без страха и гнева. Ударившему тебя по щеке можешь подставить и другую, лишь бы при этом ты не испытывал страха.

27. Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение — вот единственная месть и единственное прощение.

28. Делать доброе врагу могут праведники, что не очень трудно; любить его — удел ангелов, не людей.

29. Делать доброе врагу есть лучший способ тешить свою гордыню.

30. Не собирай себе золота на земле, ибо золото порождает праздность, а праздность есть источник печали и отвращения.

31. Думай, что другие правы или будут правы, а если правда не за тобой — себя не вини.

32. Господь превосходит милостью людей, мерит их иною мерою.

33. Дай святыню псам, кинь жемчуг свой перед свиньями. Всему воздай, что положено.

34. Ищи ради счастья искать, но не находить…

39. Врата выбирают входящего. Не человек.

40. Не суди о дереве по плодам, а о человеке по делам, могут быть лучшие и худшие.

41. Ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий строить, как если бы камнем был песок…

47. Счастлив независтливый бедняк, счастлив незаносчивый богач.

48. Счастливы сильные духом, без страха выбирающие путь, без страха принимающие славу.

49. Счастливы запечатлевшие в памяти слова Вергилия и Христа, коих свет озаряет их дни.

50. Счастливы любящие и любимые и те, кто может обойтись без любви.

51. Счастливы счастливые

Молитва

Перевод Б. Дубина

Тысячи раз на двух с детства родных языках мои губы повторяли и еще многократно повторят слова "Отче наш". Я не всегда понимал их. И сегодня, утром первого июля 1969 года, хочу сложить свою собственную, никем не подаренную молитву. Ясно, что тут нужна прямота, превосходящая человеческие силы. Просьбы, насколько я понимаю, неуместны.

Просить об исцелении от слепоты нелепо: знаю множество зрячих, и это не прибавило им ни счастья, ни справедливости, ни ума. Ход времени — головокружительное переплетение причин и следствий. Просить о любой, самой ничтожной, милости значит просить, чтобы стальная хватка этих силков ослабла, просить, чтобы они порвались. Такой милости не заслужил никто. Не хочу молить, чтобы мои грехи простились: прощение — дело других, а спасти себя могу только я сам. Прощение обеляет жертву, но не виновника: его оно просто не касается. Свобода воли — иллюзия, я понимаю, но ее я могу обрести (или думать, что обрел). Могу обрести смелость, которой никогда не имел, надежду, с которой расстался, силу узнать то, о чем ничего не знаю или только догадываюсь. Хочу остаться в памяти не столько поэтом, сколько другом; пусть кто-то повторит слова Данбара, Фроста или человека, видевшего в ночи кровоточащее древо Распятья, и вспомнит, что впервые услышал их от меня. Остальное — пустяк, забвения ждать недолго. Пути мира неисповедимы, но важно не упускать одно: ясной мыслью и праведным трудом мы помогаем мостить эти, непостижимые для нас, пути.

Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником — собственным телом.

His end and his beginning[3]

Перевод Б. Дубина

Агония кончилась, и вот, уже один, осиротевший, растоптанный и отвергнутый, он погрузился в сон. Наутро ждали привычные дела и предметы; он сказал себе, что не стоит так сосредоточиваться на минувшей ночи, и, приободренный решением, без спешки оделся. На службе он сносно исполнял положенное, хотя и с неприятным, утомительным чувством, будто все это уже было. Окружающие, заметил он, отводят глаза; может быть, о его смерти как-то дознались? С темнотой начались кошмары: не запомнилось ничего, кроме страха, что они могут повториться. Страх мало-помалу нарастал. Он закрадывался между ним и страницей, которую собираешься написать, книгой, которую тянешься перелистнуть. Буквы кишели и роились; лица, ненаглядные лица, затягивало туманом; вещи и люди таяли на глазах. Сознание с цепкостью сумасшедшего хваталось за ускользающие тени. Как ни странно, он долго не подозревал, в чем дело. Озарение пришло внезапно. Он понял, что не в силах вспомнить черты, звуки и краски снов, поскольку ни черт, ни красок, ни звуков не существовало и это были не сны. Перед ним была явь — явь по ту сторону безмолвия и зренья, а стало быть — по ту сторону памяти. Это поразило его даже больше самого факта, что после смерти он все еще барахтается в круговороте бессвязных образов. Доносившиеся голоса были отзвуками, лица — масками, пальцы рук — миражом, смутным и, разумеется, бесплотным, но таким знакомым и дорогим.

Неизвестно как, он почувствовал, что должен вырваться за эти пределы: там ему откроется иной мир, где нет ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего. Понемногу этот мир обступал его. Он прошел через долгий ряд агоний, миновал края отчаяния и сиротства. Скитания были чудовищны, превосходя все прежние чувства, воспоминания и надежды. Сам ужас разверзся перед ним во всей небывалости и блеске. И тогда он понял, что удостоился прощенья, а все это время был в раю.

Читатель

Кто-то гордится каждой написанной книгой,я — любою прочтенной.Я не мечтал быть филологом,погружаться в склоненья, залоги,кропотливые превращения звуков,"д" перешедшее в "т","г", замещенное "к",но пронес через все свои годылюбовь к языку.Ночь со мной коротает Вергилий,ведь желанье постичь, а потом позабыть латинский —это род одержимости, а забвенье —та же память, ее глухое подполье,оборотная, скрытая сторона монеты.Когда из слабеющих глаз исчезлимои ненаглядные тени,лица и строки,я принялся учить стальное наречье,язык отцов, на котором слагались гимныклинкам и взморьям,и теперь, через семь столетий,из окраинной Фулыдо меня долетает твой голос, Снорри.Юный читатель следует строгому распорядку,чтобы взамен получить столь же строгое знанье;а в мои лета любой расчет — авантюрау самого края ночи.Мне не постичь твоих древних речений, Север,не окунуть ненасытных рук в твое золото, Сигурд;мой замысел безграничени пройдет со мной до могилы, —непостижимый, как мирозданьеи я, ученик за книгой.

Хвала тьме

Старость (как ее именуют другие)это, наверно, лучшее время жизни.Зверь уже умер или почти что умер.Человек и душа остались.Я живу среди призраков — ярких или туманных,но никак не во мраке.Буэнос-Айрес,прежде искромсанный на предместьядо самой бескрайней равнины,снова стал Реколетой, Ретиро,лабиринтом вокруг площади Онсеи немногими старыми особняками,которые все еще называем Югом.Мир мне всегда казался слишком подробным.Демокрит из Абдер ослепил себя,чтобы предаться мысли;время стало моим Демокритом.Моя полутьма безболезненна и неспешна,скользит по отлогому спускуи похожа на вечность.Лица друзей размыты,женщины — те же, какими были когда-то,а кафе, вероятно, совсем другие,и на страницах книг — ни единой буквы.Кого-то, должно быть, пугают такие вещи,а для меня это нежность и возвращенье.Из всех поколений дошедших доныне текстовя в силах прочесть немного:только то, что читаю на память,читая и преображая.С Юга и Запада, Севера и Востокадороги сбегаются, препровождая меняк моему сокровенному центру.

Июнь 1968 года

На золотистом закате(или в пору покоя, чьим символоммог бы стать золотистый закат)человек расставляет томана привычные полки,ощущая ткань, кожу, пергаменти радость, которую дарятсоблюденье обычаяи водворенье порядка.Два шотландца, Стивенсон с Лэнгом,чудом возобновятсвой неспешный диспут, оборванныйморем и смертью,а Рейеса не покоробитсоседство Марона.(Ставить книги на место — не значит ли этона свой тихий и скромный лад заниматьсяисторией литературы?)Человек — незрячийи знает, что не прочтетразбираемых дивных книг,и они не помогут ему написатьединственно нужную книгу, оправданье всей жизни,но на закате (наверное, золотистом)он улыбается непостижимой судьбе,чувствуя редкое счастье —круг старых милых вещей.

Джеймсу Джойсу