«Штурмфогель» без свастики - Евгений Федоровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Вот этого ночного звонка генерал и не простит реактивной авиации…
- Послушайте, господин Пихт, — доверительно приглушая голос, произнес Пфистермайстер, — господин доктор уполномочил меня вручить вам этот конверт. Не удивляйтесь. Это премия, которую заслужили вчера энтузиасты реактивной тяги.
- Боюсь, мои заслуги в этой области очень скромны. И потом, дорогой Пфистермайстер, я же не ведаю заказами. Я даже не даю советов по этой части.
- И все же, Пауль, вы могли бы принести совершенно неоценимую пользу этому великому начинанию.
- А именно?..
- Вы лучше меня знаете, что, прослышав об успехах нашей фирмы, и другие конструкторы попытаются воспользоваться новаторскими идеями доктора Хейнкеля. Их усилия, малоценные с точки зрения технической и научной, однако, создадут ненужную, я бы сказал, вредную для нашей империи обстановку конкурентной борьбы, затруднят обмен ценной информацией. Интересы нации требуют концентрированных усилий для скорейшего создания серийного реактивного истребителя. Эта задача по плечу только нашей фирме. Доказательства налицо.
Увлекшийся Пфистермайстер протянул было руку к столу за конвертом, наглядным свидетельством успехов фирмы «Эрнст Хейнкель АГ», но конверта на столе уже не было.
- Можете не продолжать, мой любезный Пфистермайстер. Я умею ценить доверие, хотя и не считаю себя человеком доверчивым. Убежден, что и вы знаете истинную цену доверия. Я подумаю о вашем предложении. Интересы отдельных предпринимателей, безусловно, вступают в данном случае в конфликт с интересами нации… И закон остается законом.
- Надеюсь, что ваши раздумья не повредят интересам нации, — чуть улыбнулся Пфистермайстер. — Господин доктор собирается приехать в Берлин, и я надеюсь видеть вас в числе его гостей.
- Прошу выразить мою признательность доктору Хейнкелю, — произнес Пихт, провожая Пфистермайстера к выходу.
Оставшись один, Пихт стал думать над сообщенной ему новостью, но пронзительный телефонный звонок прервал его размышления. Междугородная станция сообщила, что связь с Аугсбургом установлена и заказанный разговор может состояться через две минуты.
- 4 -- Господин директор, вас вызывает Берлин.
Мессершмитт поднял тяжелую черную трубку, поворочал языком. Так делает спринтер, разминаясь перед стартом.
- Мессершмитт слушает… Я это предчувствовал. Вот как! Семь минут? Понимаю… Вполне официально? Рад. Жду… Ценю… До свидания.
Мессершмитт положил трубку, легко (окрылено, записал бы его секретарь) поднялся с кресла, подошел к огромной, во всю стену, витрине. За прозрачным, ни пылинки, стеклом выровнялись, как на параде, призы — массивные литые кубки с немецких ярмарок, элегантные парижские статуэтки, фарфоровые, с позолотой вазы итальянских и швейцарских мэрий, кожаные тисненые бювары — свидетельства о рекордах. «Вся жизнь на ладони», — с удовольствием подумал Мессершмитт, вышагивая вдоль витрины.
Он взял в руки последний, самый ценный, отобранный у Хейнкеля кубок: за мировой рекорд скорости — 755 километров в час. Рекорд, установленный на его лучшей модели — «Ме-109Е» — каких-нибудь четыре месяца назад.
«И все это только прелюдия, красивая прелюдия, не больше, — подумал Мессершмитт. — Настоящая авиация лишь зарождается. И первое слово скажу я».
Он позвонил секретарю и попросил немедленно вызвать профессора Зандлера.
Вилли Мессершмитт старался казаться угрюмым. При разговоре он глядел на собеседника исподлобья. Почти двухметрового роста, худой, большеголовый, тонкогубый, с угловатыми скулами, он вызывал невольную робость у своих служащих.
Увидев в 1910 году первый аэроплан Блерио, он, мальчишка, поклялся, когда вырастет, делать такие же самолеты. Будучи студентом, Мессершмитт клянчил деньги у богатых фабрикантов, изобретал, учился, терпел неудачи, подчас голодал, но шел напролом. Мастерская, заводик, завод, концерн… «Мать Германия, в блеске стали на твою мы защиту встали. Сыновьям своим громом труб ответь, за тебя мы хотим умереть…» Теперь тысячи пилотов с этой песней устремляются в небо на его, Мессершмитта, самолетах.
Четыре года назад сошел с конвейера «Мессершмитт-109» — самый удачный истребитель из всех, построенных ранее. На нем стоял мотор Юнкерса «Юмо-210» мощностью 610 лошадиных сил. Но воздушные бои в Испании заставили конструктора улучшить машину. Требовалась скорость — Мессершмитт установил двигатель «Даймлер-Бенц» мощностью 1100 лошадиных сил, заменив мелкокалиберный пулемет автоматической пушкой.
Но когда в пикировании «Мессершмитт-109Е» попал во флаттер[6] , конструктор впервые понял, что поршневой самолет исчерпал себя: дальнейший прогресс был невозможен. Выход из тупика открывал реактивный самолет.
Тогда Мессершмитт переманил от Хейнкеля профессора Зандлера — специалиста по реактивной технике и аэродинамике крыла. В своей фирме он организовал специальный отдел и выделил для него испытательный аэродром в Лехфельде, неподалеку от Аугсбурга.
Теперь он ожидал, когда оттуда приедет Зандлер, конструктор и начальник этого отдела.
Профессор Зандлер вошел в кабинет с неестественно натянутым лицом. Чувствовалось, что перед дверью он не без труда придал ему выражение равнодушной заинтересованности. Обычно сутулый, сейчас профессор старался держаться прямо.
«Трусит, — решил Мессершмитт, — трусит, оттого и пыжится. А чего трусит?»
- Послушайте, профессор, — начал Месеершмитт, не присаживаясь и не предлагая сесть Зандлеру, — что-то вы давно не приходили ко мне с новыми идеями. Устали? Или не верите в проект?
- Господин директор…
- Вы не уверены в идее или в возможности ее экономного решения? Или вас тяготит отсутствие официальной поддержки?
- Господин директор…
- Или вы боитесь, что нас обгонят?.. Нас обогнали, Зандлер. Обогнали на год, а может, и на два. Вчера, Зандлер, ваш старый приятель доктор Хейнкель добился своего. Его новый истребитель — реактивный истребитель, Зандлер, — продержался в воздухе целых семь минут!
- Вы шутите, господин директор. Этого не может быть!
- Почему же, Зандлер? Не обещал ли Хейнкель подождать, пока вы раскачаетесь?
- Господин директор, я убежден…
- Ну вот что, Зандлер. Машина, которую испытывает Хейнкель, не вызвала восторга в Берлине. Это просто кузнечик. Прыг-скок. Прыг-скок. Кузнечик, Зандлер. Но это кузнечик с реактивным двигателем. Вот так-то, господин профессор.
- Значит, первое слово уже сказано?
- Это не слово, Зандлер. Это шепот. Его пока никто не расслышал. Хейнкель, как всегда, поторопился. Ему придется свернуть это дело. Заказа он не получит. — Мессершмитт позволил себе усмехнуться. — Мне только что позвонили из Берлина, Иоганн. Нам предлагают форсировать разработку проекта реактивного самолета. Но пока мы не вылезем из пеленок — никаких субсидий! На наш риск. Завтра, Иоганн, вы представите мне вашу — я подчеркиваю: вашу, а не финансового директора, — проектную смету.
- Хорошо, я представлю вам смету.
- Идите, Иоганн. Да, постойте. Вы понимаете, конечно, что до начала летных испытаний о характере проекта не должен знать никто. Я повторяю: никто, кроме инженеров вашего бюро.
- Я полагаю, что господин оберштурмфюрер Зейц по долгу службы…
- Господин Зандлер, что-то я не помню приказа о переводе Зейца в ваше конструкторское бюро.
- Должен ли я понимать это…
- Вы должны торопиться, профессор. За нами гонится История!
- Я свободен? — спросил Зандлер.
- До свидания. Впрочем, а как мы назовем свой самолет?
- Об этом еще рано думать…
- Нет. Мы придумаем ему имя сейчас. — Мессершмитт отмерил несколько крупных шагов. — Придумал! Мы назовем его «Штурмфогель»! «Альбатрос»! «Буревестник»! «Буря-птица»!..
Глядя в спину уходящему Зандлеру, Мессершмитт очень явственно представил себе, как десятки конструкторов из разных стран лихорадочно, наперегонки, разрабатывают идею применения реактивной тяги для самолетов… Десятки конструкторов… И русские в том числе… Русские!
- 5 -31 августа 1939 года Хейнкель приехал в Берлин и пригласил Удета пообедать в ресторане «Хорхер». «По старой дружбе», — сказал Хейнкель.
Удет не нашел сил отказаться. Он пришел в ресторан возбужденный, запальчивый и пил по-старому, не пьянея. Азартно, громко вспоминал волнующие моменты былых полетов.
Хейнкель вяло поддакивал. Он ждал, когда генерал заговорит о его реактивных истребителях. Но Удет упорно сворачивал с сегодняшнего дня в блистательное прошлое. Обед затягивался.
Уже глубоко за полночь Хейнкель, видя, что генерал начинает повторяться, сказал:
- Генерал, видит бог, как я люблю вас. И любя и зная вас, я не могу понять, чем же не понравились вам мои «сто семьдесят шестой и восьмой»?
