Отшельник - Максим Горький

Почти сквозь сон или как в бреду старик говорил с паузами, позёвывая, и вдруг снова оживился, точно спрыснутый холодным дождём:

- В прошлом годе, осенью, появилась ко мне барыня из города; она - так себе, суховатая, неказиста, а взглянул я в глаза ей - господи! Вот бы мне её, на одну бы только ночь, а после - ножами режьте, конями рвите, - ничего не боюсь! Какую хочешь смерть приму. И - говорю ей прямо: "Уйди, пожалуйста, а то я тебя обижу, уйди! Не могу я беседовать с тобой. Уходи!" Не знаю, поняла ли она али что, - ушла поспешно. Так я - сколько ночей не спал из-за неё, - мерещатся глаза эти, что хошь делай! А - старик ведь... Старец... да?.. Душа - закона не знает, годов не считает...

Он вытянулся на земле, двигая красными рубцами век, чмокая, потом сказал:

- Ну-ко, буду спать...

Закутал голову армяком и умолк.

Проснулся он на рассвете, взглянул в облачное небо и торопливо сбежал к ручью, там разделся донага, кряхтя, вымыл своё крепкое, коричневое тело с ног до головы и закричал мне:

- Эй, дружба, дай-кось мне рубаху и порты, там, в землянке лежат...

Одев длинную - до колен - белую рубаху и синие портки, он причесал деревянным гребнем мокрые волосы и, почти благообразный, отдалённо напоминая какую-то икону, сказал:

- Я всегда чисто моюсь перед тем, как народ принять.

За чаем он отказался выпить водки.

- Нельзя! И есть не буду, только чайку выпью. Надо, чтоб ничего в голову не бросалось, чтоб легко было. В этом деле большая лёгкость души нужна...

Народ начал приходить после полудня, но до этого времени старик вёл себя молчаливо и скучно. Его живые, весёлые глаза смотрели сосредоточенно, в движениях явилась степенность. Он часто поглядывал в небо, прислушивался к шороху лёгкого ветра, лицо его вытянулось, стало ещё более уродливо, и рот искривился почти болезненно.

- Идёт кто-то, - вдруг тихо сказал он.

Я ничего не слышал.

- Идут. Бабы. Ты, дружба, вот что: ты не говори ни с кем, не мешай, испугаешь! Ты где-нибудь в сторонке живи. Тихо.

Из кустов бесшумно вылезли две бабы; одна дородная, средних лет, с кроткими глазами лошади, другая молоденькая, с чахоточным, серым лицом, обе они испуганно уставились на меня, - я ушёл вверх по склону оврага и слышал слова старика:

- Ничего, он - не помеха нам. Он - блаженненький, ему всё равно, не вникает в дела наши...

Надломленным голосом, покашливая, присвистывая, торопливо и обиженно, заговорила молодая баба, подруга её негромко, густыми звуками вставляла в её речь краткие слова, а Савелий сочувственно, не своим голосом восклицал:

- Так-так-так! Ай-яй-яй? Экие, какие, а?

Баба тонко заплакала - тогда старик певуче протянул:

- Милая, ты - погоди, перестань, ты послушай...

Мне показалось, что голос его потерял сиповатость, звучит выше и чище, а мелодия слов странно напомнила незатейливую песенку щеглёнка. Я видел сквозь сетку ветвей, что он, наклоняясь к женщине, говорит ей прямо в лицо, а она, неудобно сидя рядом с ним, широко открыла глаза, прижав ладони ко груди своей. Подруга её, склонив голову набок, покачивала ею.

- Тебя обидели - бога обидели! - громко говорил старик, и бодрый, почти весёлый тон этих слов явно не ладил со смыслом их. - Бог-то - где? В душе твоей, за грудями твоими живёт свят дух господень, а они дураки, братья твои, его и задели дуростью своей. Их, дураков, пожалеть надо, плохо сделали. Ведь бога обидеть - это как малого ребёнка обидеть твоего бы...

И снова он певуче произнёс:

- Милая...

Я даже вздрогнул: никогда раньше не доводилось мне слышать и принять это хорошо знакомое, ничтожно маленькое слово насыщенным такой ликующей нежностью. Теперь старик говорил быстрым полушёпотом; положив руку на плечо женщины, он тихонько толкал плечо, и женщина покачивалась, точно задремав. А большая баба села на камни к ногам старика, аккуратно - веером разбросив вокруг себя подол синей юбки.

- Свинья, собака, лошадь - всякий скот разуму человека верит, а братья твои - люди, - помни! И скажи старшему, чтоб он в то воскресенье пришёл ко мне...

- Не придёт он, - сказала большая баба.

- Придёт! - уверенно воскликнул старик.

В овраг спускался ещё кто-то, - катились комья земли, шуршали ветви кустов.

- Придёт, - повторил Савелий. - Теперь - идите с богом. Всё наладится.

Чахоточная баба встала и молча, в пояс, поклонилась старику, он подставил ладонь свою под лоб ей, приподнял её голову и сказал:

- Помни: бога носишь в душе!

Она снова поклонилась, подавая ему маленький узелок.

- Спаси тебя Христос...

- Спасибо, дружба!.. Иди себе...

И перекрестил её.

Из кустов вышел широкоплечий мужик, чернобородый, в новой, розовой, ещё не стиранной рубахе, - она топорщилась на нём угловатыми складками, вылезая из-за пояса. Был он без шапки, всклокоченная копна полуседых волос торчала во все стороны буйными вихрами, из-под нахмуренных бровей угрюмо смотрели маленькие медвежьи глаза.

Уступив дорогу бабам, он поглядел вслед им, гулко кашлянул и почесал грудь.

- Здорово, Олёша, - сказал старик, усмехаясь. - Что?

- Пришёл вот, - глухо ответил Олёша. - Посидеть с тобой охота.

- Ну, посидим, давай!

Посидели с минуту молча, серьёзно оглядывая друг друга, потом заговорили одновременно:

- Работаешь?

- Тоска, отец...

- Большой ты мужик, Олёша!

- Кабы мне твою доброту...

- Великой силы мужик!

- На кой она мне, сила? Мне бы вот душу твою...

- Вот - погорел ты; другой бы осёл, затосковал...

- А - я?

- А ты - нет! У тебя опять хозяйство играет...

- Сердце у меня злое, - сказал мужик шумно и обложил сердце своё матерными словами, а старик спокойно, уверенно говорил:

- Сердце у тебя обыкновенное, человечье, тревожное сердце, - тревоги оно не любит, покою просит...

- Верно, отец...

Так они говорили с полчаса - мужик рассказывал о человеке злом, буйном, которому тяжело жить от множества неудач, а Савелий говорил о каком-то другом, крепком человеке, упрямом в труде, - о человеке, у которого ничего не ускользнёт, не отвертится от рук, а душа у него хорошая.

Усмехаясь во всю рожу, мужик сказал:

- Помирился я с Петром...

- Слышал.

- Помирился. Выпили. Я ему говорю: "Ты что же, дьявол?" - "А - ты?"говорит. Да. Хорош он мужик, мать...

- Вы оба - одного бога дети...

- Хороший. Умён, главное! Отец, - жениться, что ли, мне?

- А - как же? На ней и женись...

- На Анфисе?

- На ней. Хозяйка! А - красота какая, сила? Вдова, жила со старым, натерпелась, - тебе с ней хорошо будет, верь...

- Женюсь, в самом деле...

- Только и всего...

Потом мужик рассказывал что-то малопонятное о собаке, о том, как выпустили из бочки квас, - рассказывал и хохотал, точно леший. Его угрюмое, разбойничье лицо совершенно преобразилось в глуповато-добродушную рожу обыкновенного, избяного зверя.

- Ну, Олёша, отойди в сторонку, идут ко мне...

- Страдальцы? Ладно...

Олёша спустился к ручью, попил воды, черпая её горстью, минуты две сидел неподвижно, точно камень, потом опрокинулся на спину, заложил руки под голову и, должно быть, тотчас уснул.

Пришла хроменькая девушка в пёстром платье, с толстой русой косой на спине, с большими синими глазами, - лицо на редкость картинное, а юбка раздражающе пестра, - вся в каких-то зелёных и жёлтых пятнах, и на белой кофточке пятна красные, цвета крови.

Старик встретил её радостно, ласково усадил, - но появилась высокая, чёрная старуха, похожая на монахиню, и с ней большеголовый, белобрысый парень, с неподвижной улыбкой на толстом лице.

Савелий торопливо отвёл девушку в пещеру и, спрятав её там, притворил дверь, - я слышал, как заскрипели деревянные петли её.

Он сел на камень между старухой и парнем и долго, молча, опустив голову, слушал бормотание старухи.

- Будет! - вдруг громко и строго сказал он. - Значит, не слушает он тебя?

- Никак. Я ему и то и сё...

- Погоди! Не слушаешь ты её, парень?

Тот молчал, глупо улыбаясь.

- Ну вот, ты - и не слушай! Понял? А ты, женщина, затеяла дело плохое, я тебе прямо скажу - это судебное дело! А хуже судебных дел - ничего нет! И - ступай от меня, иди! Нам с тобой толковать не о чём. Она тебя обмануть хочет, парень...

Парень, ухмыляясь, сказал высоким тенорком:

- Я зна-аю...

- Ну - идите! - брезгливо отмахиваясь от них рукой, сказал Савелий. Ступайте! Удачи - не будет тебе, женщина. Не будет!..

Они оба поникли, молча поклонились ему и пошли кустарником вверх по незаметной тропе, - мне было видно, что, поднявшись шагов на сотню, они оба сразу заговорили, плотно встав друг против друга, потом сели у корня сосны, размахивая руками; долетал ворчливый гул. А из пещеры выплыл невыразимо волнующий возглас:

- Мил-лая...

Бог знает, как уродливый старик ухитрялся влагать в это слово столько обаятельной нежности, столько ликующей любви.

- Рано думать тебе про это, - колдовал он, выводя хроменькую девушку из пещеры. Он держал её за руку, как ребёнка, который ещё неуверенно ходит по земле; она покачивалась на ходу, толкая его плечом, отирая слёзы с глаз движениями кошки, - руки у неё были маленькие, белые.