Двенадцать неотправленных писем - Леонид Треер

Компания веселилась еще с полчаса. Я слышал их смех и крики, вызывавшие во мне бешеную ненависть. Кончилось все тем, что одна из женщин, не выдержав, пронзительным голосом стала грозить милицией. Вопли ее, по-видимому, произвели на парней впечатление, и они шумно двинулись к выходу. Спускаясь по лестнице, они колотили по дверям квартир, а напоследок, выразив неудовольствие, разбили бутылку о батарею отопления.

Все это время, пока они не ушли, я стоял, не снимая пальто, в каком-то яростном бессилии, словно надеясь, что соседи вот-вот выскочат на лестницу и дружно набросятся на этих дикарей. Уж я тогда не остался бы в стороне! Возможно, и вы в те минуты точно так же застыли у своей двери, прямо надо мной, в ожидании коллективной атаки…

Прошло уже несколько часов, а я все думаю об этом случае и не могу избавиться от горечи. Мне кажется, похожее чувство должны испытывать и вы. Не исключено, что именно оно гонит вас сейчас из угла в угол, не давая уснуть. Конечно, при желании можно найти аргументы, оправдывающие наше поведение. Во-первых, преимущество было, как говорится, явно на стороне противника. Кроме того, эта троица была в том состоянии, когда искалечить человека проще простого. С женщиной им связываться не хотелось, а вот нас, если бы мы вмешались, они отдубасили бы с удовольствием. Я вполне допускаю, что дело могло кончиться для нас печально. Скажем, переломом челюсти или сотрясением мозга. Но в таком случае мы по-своему были правы, пройдя мимо. Изгнать компанию из подъезда, заплатив собственным увечьем, — для этого надо быть очень уверенным в том, что цель заслуживает такой высокой цены. Но в том-то и беда, что я теперь цел и невредим, и сам себе противен…

Признаюсь, мне было бы гораздо легче, окажись я на лестнице один, без вас. Один против трех — ситуация абсолютно проигрышная, этим себя и утешил бы. Но ведь никуда не деться: нас было двое. Вдобавок, начнись драка — кто- нибудь, наверняка, подоспел к нам на выручку. Я не собираюсь выгораживать себя, но согласитесь, развитие событий зависело во многом от вас. Во-первых, вы моложе и крепче меня. Во-вторых, — и это главное — вы поднимались по лестнице первым, то есть, выражаясь языком летчиков, были ведущим, а я — ведомым… И если бы, допустим, вы решились призвать парней к порядку, я просто вынужден был бы поддержать вас. Но поскольку никаких действий с вашей стороны не последовало, я расценил это как нежелание связываться с компанией. Следовательно, я не мог рассчитывать на вашу помощь. Тем более, что у меня есть основания не верить в вашу солидарность.

Вы, наверное, уже забыли, как минувшей осенью мы с вами случайно оказались в овощном магазине, в одной очереди за яблоками. Я стоял впереди вас на несколько человек. Когда подошла моя очередь, продавщица открыла ящик с мелкими, явно недозрелыми яблоками, хотя до этого торговала крупными и красивыми. Я, естественно, отказался брать мелочь, которую она мне взвесила, потребовав открыть другой ящик. Обычная история! Продавщица кричала что-то вроде «Выбирать будете на базаре!», передние были на моей стороне, а задние, наоборот, возмущались, что я задерживаю очередь. Но я принципиально не хотел уступать. И в этот момент неожиданно возникли вы, уважаемый сосед. Заплатив деньги, вы взяли пакет, от которого отказался я, и спокойно удалились. Тем самым вы позволили продавщице одержать победу над покупателями. Не знаю, возможно, вы действительно очень торопились, но подумайте, в какое дурацкое положение вы поставили меня и других людей, доказывающих продавщице, что она нарушает правила торговли. Вот почему вчера, в подъезде, я не мог видеть в вас своего союзника!

Повторяю, я не собираюсь перекладывать всю вину на вас. Более того, вполне могло случиться, что первым по лестнице шел бы именно я. И тогда роль ведущего выпала бы мне. Нашел бы я в себе достаточно мужества, чтобы выступить против зла? Не знаю. Но подозреваю, что от перемены «слагаемых» результат не изменился бы. Вероятно, все повторилось бы, и мы тихими зайчиками прошмыгнули бы в свои норки… Это и мучает меня, не дает успокоиться. Знаете, мне даже кажется, что я чувствовал бы себя сейчас гораздо лучше с распухшей от ударов физиономией. По крайней мере, маялся бы от физической боли, но душа не ныла бы, а главное — уважение к себе осталось бы.

А вы все бродите у меня над головой, словно часовой. Пять шагов туда — пять шагов обратно. Тоже, наверное, казнитесь… Хотя, возможно, я ошибаюсь, преувеличиваю значение вчерашнего эпизода. Нам с вами встретиться бы, поговорить откровенно. Глядишь — полегчало бы. Представляю, как удивились бы вы, появись я среди ночи у вас на пороге! Не сомневаюсь, визит мой вам был бы неприятен. Ведь нам обоим поскорее хочется забыть случившееся. Хорошо бы теперь разъехаться по разным домам, чтобы видеть друг друга как можно реже… Но это, сами понимаете, нереально. Так что останемся на своих привычных местах и будем по-прежнему раскланиваться при встречах. Об одном прошу судьбу: если суждено мне еще когда-нибудь проявить малодушие, пусть при этом не будет свидетелей.

Разговор с вами заканчиваю. Жалею только, что вы о нем так и не узнаете.

Желаю приятных снов, уважаемый сосед.

А. Г. Снегирев

Письмо четвертое. ПИСАТЕЛЮ

Глубокоуважаемый Андрей Ермолаевич!

С интересом прочитал Вашу повесть «Несостоявшийся». Признаться, прежде ничего о Вас не слышал и других Ваших книг не читал, так что говорить могу только об этой повести. Я отношу себя к так называемым рядовым читателям, поэтому не являюсь для Вас судьей. Но справедливости ради замечу, что книги для меня не развлечение, а прежде всего — пища для ума. Кто-то сравнил писателя с микроскопом, помогающим постигнуть строение человеческой души. Совершенно с этим согласен! Так было у меня с Достоевским, Львом Толстым и другими классиками. Разумеется, они — случай особый, так сказать, явление природы. Но именно они задают уровень, к которому, вероятно, стремятся все писатели.

Каждый раз, открывая новую книгу, я думаю: заденет «душевные струны» или не заденет? С такими мыслями я приступил и к чтению Вашей повести. Да, она задела меня. Причем настолько, что мне захотелось высказать Вам свое мнение. Возможно, в чем-то я буду не прав, так что прошу не обижаться.

Начну с главного Меня покоробило то, как Вы изобразили Вячеслава Палисадина, героя повести. Понятно, задача перед Вами стояла очень непростая: браться за тему «маленького человека» после Гоголя, Достоевского, Чехова — это, знаете ли, требует большой смелости и еще больше — мастерства. Не сомневаясь в Вашей одаренности, попытаюсь изложить свою точку зрения.

Мне показалось, Андрей Ермолаевич, что Вы жестоки к своему герою. Никто из русских классиков не позволял себе смеяться над «маленьким человеком». Они могли иронизировать, но прежде всего они ему сочувствовали, жалели его и ни в коем случае не превращали в мишень для сатиры.

Вот этого сочувствия я и не нашел в Вашей повести. Всю свою творческую силу Вы обрушили на беднягу Палисадина, с убийственной иронией описав его вечные сомнения, тревоги, его никчемное существование. Надо отдать Вам должное: Вы делаете это мастерски, иногда я просто не мог удержаться от смеха. Например, когда Вы описываете свадьбу Палисадина или, скажем, его отношения с шефом. Но я все ждал, что вот-вот кончится смех и появится слеза, Ибо, согласитесь, жизнь Палисадина — это не столько комедия, сколько трагедия несостоявшейся личности. Увы, Андрей Ермолаевич, в глубины палисадинской души спуститься Вы не решились (или не сумели). И потому картина, на мой взгляд, получилась поверхностная.

Вы так ополчились на мягкотелость, всепокорность Палисадина, на его желание жить тихо и незаметно, словно сегодня это самый тяжкий грех. Вы стараетесь внушить читателю, что от такой пассивной позиции всего лишь шаг до подлости. А чтобы мысль эта выглядела убедительно, Вы ввели главу, где героя осенила смелая инженерная идея, но он махнул рукой на нее ради собственного покоя.

Ах, как все у Вас просто! Да знаете ли Вы, Андрей Ермолаевич, что все эти палисадины лучше других сознают, что живут тускло, вполсилы, ничему не отдаваясь целиком! Они ведь казнят себя и мучаются оттого, что не умеют сломить обстоятельства, что годы уходят бездарно. Это заблуждение — думать, что «маленькому человеку» удается спрятаться от житейских бурь. На самом же деле его постоянно грызет тревога. Он боится раковой опухоли, боится за своих, детей, боится неприятностей по службе, хулиганья, мировой войны. Ему кажется, что его хрупкое благополучие может разлететься в любую секунду, и каким бы спокойным внешне он ни выглядел, в подсознании у него вечно пульсирует страх. Добавьте сюда однообразную работу, несбывшиеся мечты, упреки супруги, и тогда Вы, наверное, согласитесь, что нельзя было превращать Палисадина в героя чисто комедийного…