Тайна священного озера - Елена Ворон

Сердце сладко замерло. Он! Искомый будущий муж, надежда и опора семьи Бернстайнов, умный, галантный, обеспеченный. Он сам нашел меня, лапушка… Я подняла глаза от пламенеющей гирлянды – цветы были роскошные, вот только запах у них не ахти – и замершее в сладостном предчувствии сердце разочарованно застучало дальше. Не Он. Присевшему напротив господину можно было дать лет восемьдесят пять. Впрочем, его голубые глаза живо блестели, а движения были легки и энергичны. На незнакомце была тростниковая шляпа местного плетения и дорогой светлый костюм.

– Питер Блуай, – представился он.

Непереводимая игра слов: blue eye означает «синий глаз», а глаза у старика и впрямь были голубей голубого.

– Чем вас угостить, сеньорита?

– Мороженым, – ответила я по-английски, не в силах противиться требовательным воплям голодного желудка.

– Мы можем общаться на английском! – Открытие привело Блуая в восторг; выговор у него был американский. – Как вас зовут, прекраснейшая из женщин?

– Анастази, – сказала я, однако он уже не слушал.

Играющие небесной лазурью уставились мне на грудь – туда, где была расстегнута верхняя пуговица пиджака. У меня руки дернулись вверх – застегнуть.

– Не надо, – Блуай поймал мои запястья.

Я рванулась. Тщетно.

– Русская финифть! – вскричал он, не отрывая глаз от треугольника кожи под горлом.

Так и сказал: finift, а не «эмаль», как говорят все иностранцы. Ценитель финифти? Я успокоилась и позволила ему рассмотреть кулон, браслет и перстень, которые одна мамулина подруга давным-давно привезла из Чернигова. Простенький комплект, однако Блуай принял напыщенный вид и объявил:

– Пожелай вы продать эти украшения, я бы заплатил сто сорок долларов.

Я любезно улыбнулась.

– Это память о России. Не продается.

Синеглазый Питер театрально зааплодировал:

– «Не продается»! Вы великолепны, Анастази!

Затем он обратил взор на ожидавшую его внимания официантку и заказал целую гору мороженого и бокал кока-колы. Я шустро заработала ложечкой, а Блуай смотрел, как я ем.

– Большое спасибо, – я отодвинула пустую вазочку и бокал. – Извините, мне пора.

Он глянул на меня с неожиданной печалью.

– Вы полагаете, будто я – старый сатир, который вздумал купить красивую девушку гирляндой цветов и мороженым.

В точку; возразить было нечего. Блуай покачал головой.

– Торговка всучила мне эту гирлянду за два доллара, и я шел с ней, как дурак, и не знал, куда деть. И вдруг увидел вас – такую красивую и одинокую. Вот и все. – Он коротко улыбнулся сухими старческими губами. – Прощайте, Анастази. – Он положил на столик деньги за мороженое и коку, с легким поклоном коснулся своей шляпы и твердым, энергичным шагом покинул террасу кафе.

Мне стало грустно. И стыдно. За то, как поначалу думала о Питере Блуае, за свое безденежье, за безработность, за общую бестолковость семейства.

Хоть бы майор Колорадо поскорей сыскал Игоря. Хоть бы с Игорем не случилось дурного…

Я поднялась. К столику тут же порхнула официантка, цапнула коричневой лапкой положенные Синеглазым Питером деньги. Видно, он оставил щедрые чаевые – судя по скорости, с какой долларовые купюры исчезли в кармашке прелестного фартучка.

Я забросила концы пламенеющей гирлянды за плечи. Анастази Бернстайн, ты – прекраснейшая из женщин, повторяла я себе, спускаясь по лесенке к скутеру. Так сказал один немало повидавший и весьма неглупый человек.

И тут мое умиротворенное настроение было испорчено шумной толпой, которая вывалилась из-за угла на авениду.

Негры – причем не коричневые, не черные, а фиолетовые! Я глазам своим не поверила – такого явного фиолетового оттенка они были. Женщины в обмотанных вокруг тела красных, синих и желтых тряпках, мужчины в коротких штанах попугайных расцветок, увешанные стеклянными, каменными, ракушечными бусами. Руки были унизаны браслетами и увиты тесьмой с бахромой и кисточками, в ушах качались немыслимые серьги, в волосах торчали цветы, перья, пучки разноцветной соломы. Это красочное сборище приплясывало, лупило в бубны, дудело в хрипатые дудки, голосило:

– У-у! У-у! У-у!

Я вцепилась в руль своей каракатицы. Галдящая волна захлестнет, завертит и утащит – оглянуться не успеешь. С террасы высунули головы баскетболисты, отовсюду сбегались туристы с фотоаппаратами, щелкали крикливую толпу. Бесплатная экзотика!

С воплями, грохотом и гудением этот ужас проплясал мимо меня и удалился вниз по авениде к побережью. На Гвантигуа полно негров, но таких я прежде не встречала.

Глава 4

Майор Элисео Колорадо собственнолично посетил наш дом. Видно, он куда-то спешил, поскольку всего три минуты толковал с папой Леней, две минуты уделил мамуле, спросил о Вальке – наш пловец, как обычно, нырял в ущелье на потеху публике – и вместе со мной вышел из дома.

– Спасибо вам, – поблагодарила я, так как при старших Бернстайнах майор ни словом не обмолвился о зомби. – Gracias.

– Снова заговорили по-испански? – отозвался он не без яду. – Сеньорита, вы уверены, что в ту роковую ночь в роще находился ваш брат?

Кажется, за выспренными словами «роковая ночь» таилась усмешка. Во всяком случае, черные глаза полицейского сузились и блестели.

Я припомнила неподвижную фигуру у костра, освещенный пламенем негритянский профиль.

– Не уверена.

– Почему?

– Мне еще тогда подумалось: какой-то он не такой. Слишком… да: слишком мускулистый.

– Иными словами, сеньор Бернстайн пропал раньше, а в роще на вас набросился чужой зомби?

– Я не могу утверждать… – пролепетала я.

Ужас какой! Куда они дели Игоря? Зачем положили на его место другого человека?!

Майор ободряюще похлопал меня по плечу – панибратски, словно я была ему близкая родня.

– Будем надеяться на лучшее, сеньорита. Один человек уверял меня, что видел вашего брата в ту ночь, когда вы… гм… участвовали в последнем представлении.

– Кто? Где?!

– Смотритель Национального парка в Южном районе. Его зовут Джим…

Кончено. Майор еще что-то говорит, но я не понимаю ни словечка – от волнения испанский язык опять вышибло из головы.

Колорадо поглядел с отеческой печалью – вот неразумное дитя! – небрежным движением отдал честь и зашагал по манговой аллее к оставшемуся за воротами автомобилю. Я молилась про себя, чтобы горланящие попугаи не капнули ему сверху на фуражку. Обошлось.

– Смир-рна! – заорал в доме папа Леня.

Пропали из папиного голоса генеральские раскаты, и мангуст не подумал выполнить команду. Он стрелой мелькнул в дверях и скатился с крыльца мне под ноги, лег брюшком на босоножки.

– Вольно! – скомандовала я машинально, и Рики с готовностью встал на задние лапки. – Тьфу, бестолочь!

Он обиженно вякнул и убежал охотиться на самых страшных змей, каких только можно сыскать в столице.

Смотритель Национального парка в Южном районе по имени Джим. Это бесценная информация! Я сию минуту ею воспользуюсь. Перво-наперво звоним в справочное, узнаем телефон и адрес. Затем набираем номер. Не отвечают. Не беда – я немедленно еду!

Что-то кричала с крыльца мамуля, а я во весь дух неслась со скутером к воротам. Распахнула их проволочные створки – и только меня и видели.

Я выехала на асфальтовое шоссе, идущее вдоль побережья на восток, к городку под названием Помпьерос; миновала поселок Эстрада, где вдоль дороги тянулись деревянные изгороди. За изгородями носились резвые, чрезвычайно спортивные поросята с подвешенными на шее деревянными рогатками. Рогатки нужны, чтобы поросята не смогли пролезть через забор. После Эстрады, не доезжая двадцати километров до Помпьероса, я свернула на грунтовку у подножия лесистой горушки, которая звучно зовется Томас-Рой-Маунтин, по имени английского офицера, прославившегося в боях с испанцами.

Бензин в бачке вскоре кончился, и я закрутила педали, пыхтя вверх по склону. Кокосовая роща, в которой ставился ночной спектакль с зомби, лежала внизу слева.

Со стороны Томас-Рой-Маунтин производила впечатление кочки-переростка, но на поверку оказалась достойным представителем гористого племени. Восточная часть Гвантигуа на небольших высотах – это влажные тропики, где дожди исправно льют даже в сухой сезон. Поэтому сперва я катила через тропический лес, в котором сыро, душно и сумрачно. Вдоль дороги стеной стоят перевитые лианами пальмы и папоротники, над головой смыкается зеленый шатер, и глазу, в сущности, не на чем остановиться. Редкая удача, если промелькнет яркая, словно из металлической фольги, бабочка, или пролетит, жужжа крылышками, заблудший осколок радуги – крошечная колибри. Основное великолепие тропического леса – наверху, там, где выползают к солнцу светолюбивые орхидеи и где кормятся и гомонят неуемные попугаи и прочие птицы. До меня доносились только их голоса; на глаза не попалось ни одной.

Мрачноватая зеленая сырость уступила место дубам, сливам и ольхе. Здешний дуб кажется надменным аристократом по сравнению с бедным российским родственником. Его цветки похожи на розовые раковины, а желуди плоские, длинные, и лишь их шершавые шапочки как бы заявляют: да, это именно желуди, не сомневайтесь. В таком лесу куда больше света, чем в тропической зоне, и море цветов. Запах от них одуряющий.